Свежеизбранный премьер, как правило, не имеет намерения тратить время на внешнюю политику. Его цель — решить животрепещущие внутренние проблемы; именно они привели его в политику и в премьерское кресло. И однако все премьеры, подобно всем президентам США, как-то незаметно втягиваются во внешнюю политику, причем обычно — уже на первом сроке. Более того — постепенно они увлекаются внешней политикой, а политика внутренняя отходит на второй план. Неудивительно: ведь внешние проблемы, как бы ни были сложны, все-таки поддаются решению сравнительно быстро. Это вам не систему соцобеспечения реформировать и не с бюджетным дефицитом бороться. Дипломатические связи развиваются изрядными скачками — социальная реформа еле ползет, как какой-нибудь ледник. Вдобавок внешняя политика оставляет место для маневра при принятии решений — чего не скажешь о политике внутренней, по крайней мере о большей части ее областей.

Тони, пока не стал премьером, не слишком много путешествовал и маловато знал о происходящем в других странах. На считанных официальных встречах с иностранными лидерами, что имели место в нашу бытность в оппозиции, мы в подробности не углублялись; один раз Тони даже изрядно опростоволосился, заявив российскому премьеру Черномырдину, что «жаждет посетить его дивную страну». Однако, едва заняв премьерское кресло, Тони стал проявлять интерес к другим странам и формулировать собственные цели в их отношении. Почти сразу, в июне 1997 года, он был приглашен на саммит Большой семерки в Денвере[209]. Мы арендовали для этой цели «конкорд» у «Бритиш эйрвейз»; пресса, конечно, летела с нами. Прочие лидеры радушно встретили Тони, внимательно выслушали все, что он имел сообщить. К микрофону он вышел под одобрительный гул. В перерыве мы с Тони и Алистером вздумали размяться в ближайшем парке. То был период переговоров относительно передачи Гонконга под юрисдикцию КНР; Тони вдруг, без вступления, заявил, что Британия — страна слишком маленькая для ведущей роли в современном мире, а значит, нечего территориями разбрасываться. Ни пяди больше! Мы с Алистером так и прыснули и сразу окрестили подход политикой «более обширной Британии». На самом деле Тони просто выразил желание вернуть Британии политический вес. Дуглас Херд и другие члены предыдущего правительства неоднократно говорили, что Британия «выступает не в своей весовой категории, а в более тяжелой», даром что мы «стояли с краю» в Европе и практически не влияли на администрацию Клинтона. Не в последнюю очередь причиной были попытки консерваторов поддержать усилия Буша в выборной кампании 1992 года посредством дискредитации Клинтона, в частности, припомнили шалости Клинтона во время учебы в Оксфорде. Когда премьерское кресло занял Тони, мы вновь стали котироваться в Европе и в Штатах.

Внешняя политика в обязательном порядке делится на «открытую» и «закрытую». По одну сторону «разделительной полосы» находятся интернационалисты, полагающие, что их страна должна участвовать во всех мировых процессах, распахивать двери свободной торговле и иммигрантам и совать нос в дела других стран. По другую сторону — поборники протекционизма, изоляционизма и нативизма. Фундаментальный раскол усугубляется «боковыми трещинами» — например, расколом между поборниками реальной политики и идеалистами. Киссинджер, без сомнения, является ангелом-хранителем поборников реальной политики, уверенных, что национальные интересы лучше всего защищать посредством заключения союзов даже с теми странами, режимы которых не одобряешь; национальные ценности тут ни при чем. Вторая группа, идеалисты, наоборот, готова сражаться за национальные ценности. Во время войны в Испании против режима Франко добровольцы вступали в Интернациональную бригаду, ведомые именно этим чувством.

Тони определенно принадлежал к лагерю интернационалистов и идеалистов. В первые два года у власти он окончательно определился со взглядами и полностью осветил их в Чикагской речи в апреле 1999 года.

Основной посыл Чикагской речи был следующий: нельзя и дальше игнорировать события в других странах. В наших же интересах — вмешиваться, едва заметив, что тот или иной правитель угнетает свой народ. Да мы просто обязаны это делать! В 1648 году Вестфальский мир положил конец Тридцатилетней войне между католиками и протестантами, которые в ходе навязывания друг другу своих убеждений опустошили континентальную Европу.

В итоге европейские правители смирились с необходимостью толерантного отношения к происходящему на чужой территории и отказались от поиска предлогов для вмешательства в чужие дела. Консенсуса хватило на три с половиной столетия; он также пригодился для оправдания невмешательства Запада в ход «холодной войны» и нашего провала с помощью венграм в восстании 1956-го или чехам — в Пражскую весну 1968 года.

Однако «холодная война» позади; теперь игнорировать действия, которые отдельные правители производят со своими подданными, нет никакого резона — еще и потому, что действия эти могут аукнуться и нам. Мы сквозь пальцы смотрели на этническую чистку, устроенную Милошевичем в Боснии; чистка вылилась в волну беженцев и всплеск преступности в Европе. Мы не вмешивались, когда талибы орудовали в Афганистане, что повлекло превращение страны в стартовую площадку для террористов. Предшествовавшее нам консервативное правительство заодно с остальными членами мирового сообщества покрыло себя вечным позором, никак не отреагировав на геноцид в Руанде и этнические чистки в Боснии.

Я просил Лоуренса Фридмена, профессора, военного эксперта лондонского Королевского колледжа, написать несколько пассажей для Чикагской речи Тони. Фридмен выдал пять ключевых пунктов для определения необходимости силового вмешательства. Практически в первозданном виде эта пятерка попала в окончательный вариант речи. Вот эти пункты: 1. Мы точно уверены, что ситуация именно такова, какой кажется? 2. Мы точно исчерпали все до одной дипломатические меры? 3. Способны ли мы провести военные операции, соразмерные конфликту? 4. Готовы ли мы к продолжению конфликта? 5. Затрагивает ли конфликт наши собственные национальные интересы? На мой взгляд, эта пятерка и до сих пор актуальна. Западному обществу сравнительно легко принять принципы интервенционизма. Проблемы начинаются, когда надо определиться относительно времени и места его применения. Формирование Совета Безопасности ООН сделало невозможным достижение консенсуса с диктаторами по поводу военной активности. В случае с Косово, как и в случае с Ираком, с самого начала было ясно, что против военного вмешательства найдется минимум один аргумент. В Чикагской речи Тони упирал на необходимость реформировать ООН, с тем чтобы она стала гибче в вопросах интервенции. Генеральный секретарь позднее набросал план, на много лет вперед определяющий ситуации, в которых можно воспользоваться правом на вмешательство; в 2004 году появились более детальные предложения. Впрочем, ни одно не было принято государствами — членами ООН. Постоянные члены Совета Безопасности (Постоянная Пятерка) не желали отказываться от своих уже имеющихся прав, в особенности — от права накладывать вето. В результате ООН до сих пор не может осадить ни один диктаторский режим — от Бирмы до Зимбабве.