— Мне кажется, вы не совсем поняли, — улыбнулся шеф полиции. — Ее отправляют за линию фронта.

— Прекрасно я все понял, — Джеймс поднялся. — И сколько бы мне ни пришлось ее искать, клянусь, я ее найду!

Ее, не перестававшую кричать и отбиваться, потащили и кинули в камеру. Дверь наглухо захлопнулась. Ливия стучала в дверь кулаками, обзывала солдат бессовестными тварями и паразитами, но в ответ услышала только смех за дверью и затем удаляющиеся шаги.

— Бесполезно, — сказал голос у нее за спиной.

Ливия обернулась. На скамье под единственным в камере окном сидели три молодые женщины. Примерно одних с ней лет, темноволосые, хорошенькие. Та, которая произнесла первую фразу, продолжала:

— Никто не придет уже. Рената пыталась их подкупить, даже это не сработало.

Самая молоденькая кивнула:

— Я им предложила со мной за бесплатно и еще дала по тысяче лир каждому. Деньги-то они взяли, но только испугались идти со мной, потому что заразная. Тебя-то где взяли?

— Нигде, — сказала Ливия. — Я отказалась выйти замуж за одного camorista, а ему это не понравилось. Мне надо поговорить с кем-нибудь из начальства, чтоб меня врач осмотрел. Они тут же увидят, что это все ложь.

— Теперь они не позволят тебе к доктору, — сказала третья девушка. Она говорила тихо-тихо, как будто была ужасно застенчива. — Они думают, что бы мы ни делали и ни говорили, это только, чтоб спастись от отправки на север. У тебя же справка, где написано, что ты заразная, больше их ничего не интересует.

Через пару часов дверь открылась, и carabiniere, не реагируя на вопросы, препроводил их к грузовику. Их повезли из Неаполя. Грузовик подкатил к огороженной военной зоне у самого моря. Солдаты провожали взглядами четырех женщин, когда те проезжали через лагерь, без насмешки, без любопытства, просто оценивая. Ливии показалось, что тут уже знают, зачем их сюда привезли, и что они не первые, которых эти люди видят сегодня в проезжающем грузовике.

И, конечно, препроводили арестованных в тюремный барак-времянку, где уже сидело в четырех изолированных камерах человек двенадцать женщин. Четырех новеньких поместили в камеру, куда к ним наведался британский офицер, четко указавший, в чем их задача.

— По идее, когда доберетесь до Рима, вас отправят в немецкий бордель, где вы будете спать с немецкими солдатами, и чем чаще, тем лучше. В вашем положении у вас выбора почти нет, потому что мы снабдим вас только удостоверениями личности, не деньгами. Придется самим зарабатывать себе на жизнь. Но, полагаю, вам не привыкать.

— А что если немцы разберут, что мы заразные? — спросила одна из девушек.

— Как вы понимаете, это их не слишком обрадует.

— Возмутительно! — вскинулась Ливия. — Мы ведь женщины, живые люди. Хотя бы дайте нам возможность пройти лечение!

— По существу, вы преступницы, — парировал офицер. — Проституция является и гражданским, и военным преступлением. — Он кинул на пол какие-то сумки. — Мы позволили себе кое-чем обеспечить вас в дорогу. Нельзя же в неподобающем виде являться в Вечный Город, правда? Через пару часов катер с вами отчалит.

— Это какая-то чудовищная ошибка, — не унималась Ливия. — Я подруга британского офицера Джеймса Гулда. Вы должны с ним связаться, ему сообщить.

— У каждой из вас в Неаполе есть свой британский офицер, — заметил пришедший. — Если считаешь, что мне больше делать нечего, как с кем-то связываться, то ошибаешься. Без тебя твоему офицеру будет намного лучше.

И он вышел, заперев за собой дверь.

Одна из девушек раскрыла сумку Там были платья, шляпки, туфли, больше ничего.

— Бред какой-то! — взорвалась Ливия, пнув сумку ногой.

— Что это он говорил про немецкий военный бордель? — тихо спросила застенчивая.

— У немцев не так, как у союзников, — сказала девушка, которую звали Рената. — У них нельзя останавливать мужчин на улице. У них есть такое специальное армейское заведение. В Неаполе было такое, когда здесь стояли немцы.

Впервые Ливия по-настоящему поняла, насколько чудовищно ее положение. Мало того, что ее отправят за линию фронта к немцам, ее еще и запихнут в бордель. Что будет, если она откажется делать то, что ей велят?

— Пожалуй, — предположила она, — стоит сказать немцам, что мы заразные. Тогда нас не сдадут в бордель.

— В бордель не сдадут, зашлют в концлагерь, — сказала Рената. — Заразных женщин они не лечат, только солдат.

Чтобы скоротать ночь, девушки рассказывали друг другу о себе. Ни одна до войны не была проституткой. Застенчивая девятнадцатилетняя Абелина влюбилась в немецкого офицера.

— Никто мне этого не запрещал тогда, — тихим шепотом рассказывала она, — ведь тогда мы воевали заодно, к тому же Юрген не был «эсэсовцем» и Гитлеру не поклонялся. Мы бы, наверное, поженились, если бы немцы не начали отступать. А когда они ушли, все в деревне стали считать меня шлюхой, вот и пришлось вот этим на жизнь зарабатывать.

Бьянку изнасиловали солдаты союзников — группа марокканцев из полка «Свободная Франция», освобождавшие их деревню.

— Они изнасиловали всех наших женщин, — рассказывала она, — но только я одна была помолвлена. Когда узнал мой жених, он сказал, что не желает иметь со мной дела. И никто мне больше не помог, что мне тогда оставалось делать?

Рената была самая младшая, но происходила из неаполитанских трущоб, и как только началась война, она стала проституткой, потому что никакой иной работы найти не могла. Услышав про rastrellamenti, она узнала, что этого можно избежать, если найдет приличную работу, но в своей огромной семье она единственная была добытчицей, и на заработок официантки прокормить всех было невозможно. Когда ее поймали, она решила, что сможет откупиться и избежать беды, — но в тот момент carabinieri спешили поскорей завершить операцию.

Ливия слушала все эти истории, рассказываемые буднично, без жалости к себе, без ложных сантиментов, — и новое, незнакомое до сих пор чувство гнева возникло в ней. Этот гнев не был вспышкой ярости, охватившей ее, когда убивали Пупетту, он не был похож на безнадежность отчаяния, которую она чувствовала при виде умирающего отца. Нет, в ней возникла глубокая, страстная убежденность, что ни только ей, ни одной из них тут не место. Что эта война, — как считал Джеймс и не только он, война справедливая, в ней стоит участвовать, — все-таки ведется неправедным путем, генералы думают только о том, чтобы победить, забывая о сострадании и справедливости. Люди часто бывают добры и совершают добрые поступки, как, например, та помощь, которая была оказана после извержения Везувия. Но если те же самые люди обретают высокое положение и власть, они злоупотребляют ею или в своих действиях не задумываются о том, как это скажется на других. И больше всего приходится страдать именно женщинам, потому что, прежде всего, они не обладают ни авторитетом, ни властью.

И получается, что выход из этого для женщин — каким-то образом обрести власть. Но как это сделать, во всяком случае, в Италии, Ливия понятия не имела.