В то время, когда в Москве гроб Сталина устанавливали в Мавзолее, по всей стране, как известно, гудели трубы заводов, фабрик, паровозов и кораблей. Хор громких гудков был слышен и на нашем лагпункте. Гудели паровозы, остановившиеся по данному случаю на Архангельской железной дороге вблизи лагерного забора. Гудел наш лесозавод.

Паровозы наших лагерных веток не загудели. Молчали гудки паровозов, стоявших в депо 37-го железнодорожного лагпункта.

Все начальники, включая надзирателей на вахте, и находившиеся в помещениях тех или иных служб, и те из них, кого гудки застали на улице, стояли как вкопанные, опустив головы и вытянув руки по швам.

Никто из заключенных, слушавших возле громкоговорителей в бараках или в рабочих помещениях репортаж с Красной площади, не встал. Те, что до этой минуты стояли, демонстративно сели на что попало.

Потом рассказывали, что-то же самое происходило во всех лагпунктах — и в нашем лагере, и по всей стране. Вероятно, кое-где были среди заключенных такие, кто хотел в этот момент встать, но не посмели это сделать, опасаясь презрения своих товарищей, а то и расправы со стороны уголовников.

Первый месяц после смерти Сталина проходил внешне спокойно, без каких-либо происшествий. Но в воздухе ощущалось, что все как-то не так, как было. Явно притихли надзиратели. Реже слышались грубые, а то и злобные окрики, то и дело вылетавшие раньше из их ртов. Само их обращение к заключенным, нередко напоминавшее обращение к собакам или к скотине, стало явно менее презрительным. Получилось это само собой, без какой-либо команды на этот счет.

Ну, а заключенные говорили только об одном — об амнистии. Слухи о ней — «параши» — распространялись с небывалой активностью.

Главные распространители «параш» среди нашего брата — политических — завхлеборезкой Наум Исаакович Лондон и завбаней Лазарь Львовичи Окунь неустанно обегали своих друзей, делая им очередные «уколы». Так прозывались бодрящие сообщения о предстоящем освобождении.

Не прошло и двух месяцев после смерти отца всех советских людей, как долгожданная амнистия наконец наступила.

Ее сразу же, и совершенно справедливо окрестили — «воровская амнистия». Ворам всех «мастей» и так называемым бытовикам она объявляла освобождение или значительное сокращение сроков. Под амнистию не подпадали убийцы и политические. В отношении последних была, правда, сделана оговорка, которую иначе, как издевательской нельзя было назвать. Амнистии подлежали «политические», имевшие срок, не превышавший пяти лет. Таких среди нашего брата — «пятьдесятвосьмушников» — были единицы. На нашем лагпункте по амнистии выходил «на слободу» только «политический» Яша Маркус, получивший пять лет лагеря как член «Академии перепихнизма».

Воры, естественно, бурно радовались своему освобождению. Вышеназванный Васька Калинин носился по всем баракам и, бия себя в грудь кулачишком, кричал: «Говорил я вам! Говорил — «пятьдесят восьмая не дыши!»

В том же духе, но, разумеется, без всякой радости, выступал в наших разговорах Евгений Осипович Войнилович: «Ну, что я вам говорил?! Съели?! Только еще хуже будет!» Возразить было нечего. Надежды на скорое освобождение сменились разочарованием и, конечно же, возмущением.

На волне тогдашних настроений и переживаний я написал в те дни стихотворение — «Амнистия»:

Воров стали освобождать косяками.

Попал под амнистию и вышел на свободу мой сменщик по пожарной службе, молодой мелкий воришка Володя Колесов. Судьба этого амнистированного была весьма типичной. Через год он попался на мелкой краже, получил новый срок и вернулся на наш лагпункт. Встретив меня в зоне, он кинулся меня обнимать, выражая свою радость по поводу возвращения, как он сказал, «к себе домой».

«Домой» постепенно возвращались многие воры. Гулагерное начальство считало, видимо, целесообразным возвращать лиц этой категории на те места, где их единожды уже «исправили».

Ну а то, что творили амнистированные уголовники на воле — в поездах, в городах и поселках, — хорошо известно.

Инициатором амнистии считали Маленкова. Поэтому благодарные воры ласково именовали его — Малина. Как стало известно теперь, находившийся первые месяцы после смерти Сталина в составе руководства страной Берия предлагал амнистировать и политических, но его коллеги тогда на это не согласились. Однако поток жалоб на фальсификацию обвинений резко увеличился. В адрес прокуратуры, МВД, руководителей партии и правительства шли вагоны писем заключенных и их родственников.

После ареста, а затем и расстрела Берии политических решено было освобождать. Их освобождение связывали теперь с именем Хрущева.

Постановления об освобождении стали приходить постепенно, в ответ на заявление обратившегося с жалобой, или с просьбой об амнистии. Освобождение происходило в трех разных формах.

Одна из них — «Сократить срок до отбытого». Человека освобождали, как отбывшего срок наказания за совершенное им преступление. Это был самый худший вариант. Совершенно необоснованно репрессированный выходил из лагеря преступником, со всеми вытекающими из такого статуса последствиями. Именно таким образом был, например, освобожден сидевший в нашем лагере известный литературный критик и писатель, автор пьесы «Давным-давно» — о героине Отечественной войны 1812 года Надежде Дуровой — Александр Гладков. Его пьеса шла во многих театрах страны и за рубежом, по его сценарию был сделан знаменитый фильм — «Гусарская баллада», а он все еще жил в Петушках, так как не имел права прописаться в Москве.

Другой, наиболее массовой формой освобождения политзаключенных было помилование. Выглядело оно так: «Сократить — имярек — срок до пяти лет и применить в отношении него амнистию». Этот вариант был, конечно, лучше предыдущего. Помилование означало снятие судимости (в том числе с тех, у кого ее и не было, то есть, с репрессированных по постановлению всяких троек и Особого совещания). Амнистия, однако, не позволяла тем, кто этого хотел, восстановить свое членство в партии, не открывала возможностей вернуться на тот или иной руководящий пост, или заново занять таковой.