Но при всем том, говорил Кумбс, в те дни в Базеле никто не предполагал, что давление на фунт стерлингов резко возрастет к концу месяца. Он вернулся в Нью-Йорк встревоженным, но преисполненным решимости. Однако главным полем боя за фунт стерлингов после Базельской встречи стал все же не Нью-Йорк, а Лондон. Основной вопрос заключался в следующем: поднимет ли Британия банковскую учетную ставку? Ответа надо было ждать в четверг 12 ноября. В вопросах процентной ставки, как и во многих других вещах, британцы, как правило, следовали определенному ритуалу. Если бы что-то и случилось, то только в четверг. Именно в этот день, по традиции, в вестибюле первого этажа Английского банка вывешивают объявление о новой процентной ставке, а затем должностное лицо, государственный брокер, в розовом смокинге и цилиндре спешит по Трогмортон-стрит к зданию Лондонской биржи и с помоста объявляет новость. Вторая половина четверга 12 ноября прошла без этого ритуала; очевидно, лейбористское правительство, решаясь сразу после выборов на повышение учетной ставки, испытывало такие же муки, как до него правительство консервативное. Спекулянты, кто бы они ни были, все как один немедленно отреагировали на малодушие. В пятницу 13 ноября фунт, всю неделю продержавшийся на плаву именно потому, что спекулянты предвидели повышение учетной ставки, пережил зубодробительную атаку. В результате его цена к закрытию торгов упала до 2,7829 долл. за фунт — всего лишь на четверть цента больше официального минимума. Английский банк, периодическими интервенциями удержавший фунт на этом уровне, потерял в этот день еще 27 млн долл. из своих резервов. На следующий день финансовый комментатор Times написал в своей персональной колонке: «Фунт держится не так твердо, как все надеялись».

На следующей неделе повторился тот же сценарий, но в еще более тяжелой форме. В понедельник премьер-министр Вильсон, проштудировав несколько страниц из сочинений Черчилля, попробовал воспользоваться риторикой как оружием. Выступая на помпезном банкете в зале Гильдий лондонского Сити, где среди прочих высокопоставленных гостей присутствовали архиепископ Кентерберийский, лорд-канцлер, лорд председатель совета, лорд хранитель печати, лорд-мэр Лондона и их супруги, Вильсон торжественно объявил «не только о нашей вере, но и о нашей решимости сохранить сильный фунт стерлингов и увидеть его победный взлет». Он заявил, что правительство не остановится ни перед чем, чтобы достигнуть цели. Тщательно избегая слова «девальвация», как его все лето избегали официальные лица в правительстве, Вильсон без колебаний дал понять, что правительство в данный момент даже не будет обсуждать эту меру. Чтобы подчеркнуть свою решимость, Вильсон обратился с предостережением к спекулянтам: «Если кто-то в нашей стране или за границей сомневается в нашей решительности и твердости, то пусть они будут готовы дорого платить за отсутствие веры в Британию». Возможно, спекулянты испугались словесного залпа или он смягчил их жестокие сердца, посулив повышение учетной ставки, но, как бы то ни было, во вторник и среду фунт пусть даже и не поднялся, но упал не так глубоко, как в предыдущую пятницу, причем ухитрился сделать это без поддержки Английского банка.

К четвергу, согласно поступившим сообщениям, начались бурные споры между Английским банком и правительством по вопросу процентных ставок. Лорд Кромер утверждал: повышение ставки на один или даже два процента совершенно необходимо. Но Вильсон, Браун и Каллахэн все же колебались и возражали. В результате в четверг повышения процентной ставки не произошло, и результатом бездействия стало быстрое нарастание кризиса. Пятница, 20 ноября, стала черным днем лондонского Сити. На фондовой бирже в тот день была ужасная сессия для инвесторов, поспешивших вложить фунты. Английский банк был готов во что бы то ни стало защищать последний рубеж — 2,7825 — цену на 0,25 цента выше допустимого минимума. В пятницу торги открылись при такой цене, и она продержалась весь день, вопреки усилиям спекулянтов, наперебой предлагавших фунты на продажу. Банк пошел навстречу предложениям по цене 2,7825, еще больше опустошив британские резервы. Теперь предложения сыпались с такой быстротой, что никто даже не пытался скрывать, от кого и откуда они поступают. Было ясно, что отовсюду, главным образом из финансовых центров Европы, но также из Нью-Йорка и даже из Лондона. Слухи о неминуемой девальвации фунта потрясли биржи континентальной Европы. Даже в Лондоне появились первые признаки падения морального духа; о девальвации заговорили открыто. Шведский экономист и социолог Гуннар Мюрдаль в речи, произнесенной на обеде в Лондоне в четверг, предположил: небольшая девальвация — единственное решение британской проблемы. Комментарий чужеземца сломал лед, и британцы тоже начали произносить вслух страшное слово, и на следующее утро в редакторской колонке Times командирским тоном было произнесено извещение о возможной капитуляции: «Слухи и сплетни о девальвации фунта могут причинить вред, но еще хуже, если это слово станет табу».

Когда спустившаяся на Лондон ночная тьма дала на выходные дни передышку фунту и его защитникам, Английский банк получил возможность не спеша оценить ситуацию. Она не радовала. В битве были израсходован почти весь 1 млрд долл., позаимствованный в сети свопов в сентябре. Право на заимствование из Международного валютного фонда было абсолютно бесполезным, так как на трансакцию и получение денег уйдет несколько недель, а исход сражения мог решиться в ближайшие дни или часы. То, что оставалось у банка, — и это было единственное, что у него оставалось, — это его резервы, которые в тот день уменьшились на 56 млн долл. и теперь составляли около 2 млрд долл. Не один комментатор уподобил эту сумму нескольким поредевшим эскадрильям истребителей, с которыми некогда одна упрямая нация осталась в разгар битвы за Англию.

Это, конечно, экстравагантная аналогия, но все же в свете того, что фунт значил и продолжает значить для британцев, она кажется вполне адекватной. В наш материалистический век фунт обладает почти символической ценностью, какой некогда обладала Корона. Состояние фунта стерлингов — по сути, почти то же самое, что состояние Британии. Фунт стерлингов — старейшая из европейских валют. Термин «фунт стерлингов» возник до норманнского завоевания, когда саксонские короли чеканили серебряные монеты, называвшиеся «стерлингами» или «старлингами», то есть «звездочками», потому что на них было изображение звезд. 240 таких монет весили 454 г чистого серебра (шиллинги, стоимость которых равнялась 12 стерлингам, или 1/20 фунта, появились уже после Завоевания). Итак, крупные платежи в Британии производили фунтами с самого начала государственности. Однако нельзя, конечно, говорить, что в первые века существования они были безупречной валютой. Нет, потому что ранние короли имели нехороший обычай решать хронические финансовые трудности за счет фальсификации монет. Например, можно было расплавить определенное число серебряных монет, добавить в расплав немного неблагородного металла, а потом из этого сплава начеканить новые монеты. Так безответственный король мог взять 100 фунтов и магическим способом превратить их в 110. Королева Елизавета I положила конец безобразиям, совершив в 1561 году внезапный маневр, позволивший изъять из обращения все фальсифицированные монеты, отчеканенные ее предшественниками. Результатом — вместе с ростом британской торговли — стало повышение престижа фунта, и менее чем через столетие после смерти Елизаветы слово «стерлинг» стало определением, означающим «превосходный, выдерживающий любую проверку». К концу XVII века, когда для управления британскими финансами был основан Английский банк, в обращение поступили бумажные деньги. Они обеспечивались золотом и серебром (в современном мире серебро перестало быть резервным металлом для чеканки монет, и только в полудюжине стран осталось металлом, из которого чеканят монеты, обладающие собственной стоимостью), и только в 1816 году в Британии был утвержден золотой стандарт. Согласно ему бумажные деньги можно в любое время обменять на золотые монеты или слитки. В 1817 году появился золотой соверен стоимостью в один фунт, призванный символизировать устойчивость и радость множества викторианцев, а не только Бэйджхота.