Он почувствовал пристальный взгляд штурмбанфюрера Уриха, повернул голову и съежился.

— Я поведу вас, — сказал он внезапно и увидел, как округлились глаза Уриха, увидел и недоверчивую усмешку у него на губах. — Я поведу вас, поведу, — прошептал он, содрогаясь, и истерически, доходя до визга, закричал: — Я поведу вас, будьте вы прокляты, негодяи, скоты! Слышите, я поведу вас, гады, мне все равно… вы ведь этого добивались…

Он зашатался и на мгновение потерял сознание; по знаку Уриха Кригер его придержал. Очнувшись, Скворцов с ужасом косился на руки Кригера, натренированные, ловкие руки убийцы, и штурмбанфюрер заметил этот полный животного страха и ненависти взгляд.

Скворцова доставили к Зольдингу в то же утро; у Зольдинга уже давно зрел окончательный план экспедиции, молниеносный удар в самое сердце партизанского района, в центр Ржанских лесов, по партизанскому соединению полковника Трофимова (Зольдинг знал по сообщению из Берлина, что Трофимову два месяца назад было присвоено Москвой звание полковника). Только в последний год у него появилась настоящая ненависть к русским; он верил в силу и превосходство Германии, и только теперь он начинал понимать, как слепа и ненадежна была эта вера, и он ненавидел теперь русских за то, что они опрокинули и его, Зольдинга, веру и заставили его страдать; он знал теперь, что боится русских, народ, запутавший в своей политике все континенты, нарушивший привычное равновесие мира.

Собственно, Гитлер прав, и объективно Россия давно уже напала на весь мир, объявив своей конечной целью — коммунизм. С таким фанатичным врагом и поступать нужно так, как это сделал Гитлер — решительно выступить в свою защиту. Пусть с мечом, но выступить. Другое дело Англия с Францией, это не Россия, далеко не Россия. Зольдинг и раньше считал и теперь считает, что Англию с Францией трогать было нельзя. Он, конечно, проведет эту экспедицию, десятки экспедиций, если понадобится, он умрет в этих бесконечных лесах, но будь его воля, будь он на месте фюрера, — немедленно попытался бы утянуть отсюда ноги и попытался бы как-то договориться с англичанами и американцами. С теми можно договориться…

— Он вам что-нибудь говорил? — спросил Зольдинг у Скворцова, подразумевая повесившегося Веретенникова, Скворцов не понял его вопроса, от слабости у него кружилась голова и тошнило. Зольдинг терпеливо повторил.

— Нет, — замотал головой Скворцов. — Я спал. Это он, когда я заснул. Дурак… Какой дурак!..

Скворцов старается глядеть прямо в глаза полковнику. От напряжения голова кружится еще больше.

— Раньше он вам ничего не говорил? — спрашивает Зольдинг. Скворцов, пугаясь, мотает головой, его взвинченность, нервозность не ускользают от Зольдинга. Скворцов только теперь замечает, что полковник вполне понятно говорит по-русски и только перевирает ударения, а раньше допросы он вел с помощью переводчика; Скворцов это с трудом восстанавливает в памяти; какой немец хитрый, и глаза у него цепкие, приходится глядеть ему прямо в зрачки, в воспалившихся веках появилась резь.

— Он не мог больше, все равно ведь нас расстреляли бы.

— Повесили, — вежливо уточняет полковник Зольдинг.

— Сам повесился, — говорит Скворцов. — Значит, можно выдержать, — говорит он больше для самого себя.

— Если вы хорошо сделаете то, что от вас потребуется, вас никто не тронет. Вы видите, я забрал вас из гестапо, как только узнал об этом случае с вашим товарищем. Это, конечно, возмутительно.

«Врешь, гад, врешь», — хочется сказать Скворцову, но он молчит; Зольдинг приказывает доложить лично ему о результатах медицинской экспертизы трупа Веретенникова, а Скворцова поместить наверху, на втором этаже.

5

Скворцов тупо разглядывает комплект чистого вязаного солдатского белья, лежащий на кровати. Когда женщина в муках рожает ребенка, она всегда думает, что это для добра и что ее сын будет хорошим человеком. А потом она же оказывается матерью палача, убийцы, и если она до этого доживет, вероятно, ей становится страшно и горько; не ради же этого терпела она муки. Где-то вязали это белье, и дали его мне. Теперь они будут заботиться обо мне, лечить и даже кормить. Даже поведут в баню.

С удивительной точностью он видит, как все было, и как они с Веретенниковым вышли из лесу, и поползли к немецкому посту, и как их заметили и стали стрелять; они шлепнулись на землю и поползли. Веретенников ободрал себе кожу на щеке о сук и вскрикнул. Потом стали стрелять и свои, вмешались два миномета, и сзади, в лесу, после сухого треска разрывов, дрожал, перекатываясь, долгий, настойчивый гул. Они метались по полю, по кустам, потеряв всякую ориентацию. Один раз пули стали шлепаться совсем рядом, он пригнул голову и увидел в нескольких сантиметрах от своих глаз жабу и на минуту перестал слышать разрывы и выстрелы и брезгливо отодвинулся. Перед ним была старая бородавчатая жаба, пухлые бока у нее то поднимались, то спадали. До немецкого поста оставалось метров триста, а он все никак не мог оторваться от земли, ему казалось, что жаба на него прыгнет, прежде чем он тронется с места. Свои из лесу вели плотный огонь, по такому случаю они даже патроны не берегли. «Свои» — подумал он с горькой усмешкой и покосился в сторону Веретенникова, тот не шевелился, но Скворцов знал, что он жив.

«Володька, что будем делать?»

«Ждать темноты, ухлопают ведь».

«Володька…»

«Чего тебе? Молчи».

Скворцов лежал на мягкой, с пружинной сеткой кровати. Господи, как мало надо человеку. Совсем как на воле, даже не замечаешь зарешеченного окна; на металлическом белом столике в углу лежали сигареты, в разноцветных упаковках, зажигалка, газета, и не одна, кажется; у него нет пока сил встать и закурить. Какое счастье лежать вот так, вытянувшись на пружинной сетке, и не ждать боли, допросов; неужели больше не будет боли? Сколько в отряде человек? Тысяча пятьсот, господин полковник, герр полковник. Ты врешь, русская дрянь. Я не вру, господин полковник, если не верите, пошлите сосчитать. А потом этот, штурмбанфюрер Урих. Кригер! Кригер! Кригер знает, что ему делать, мясник с рожей буйвола знает, зачем шеф повышает голос и что следует делать в таких случаях.

Да, он предатель, он должен вести себя, как предатель, он будет вести себя, как предатель, а сейчас он отдыхает и сетка мягко пружинит под ним. Отлично, он забудет все прежнее и будет помнить только одно: он предатель; он хочет жить, он должен жить, по-свински, по-скотски, безразлично как, но жить, жить, жить. Человек делает в жизни немало плохого, эта вот последняя подлость, дальше идти некуда, конец. Человек умирает, и остается тупая, трусливая скотина. Он скотина. Веретенников умер человеком. Человек убил человека из боязни стать скотиной. Ты победил, полковник Зольдинг, ты свинья и мерзавец, но ты победил, вот как я буду думать, я должен привыкнуть к такой мысли, и мне станет легче делать свое, ради чего все и затеяно. Все ведь так просто: хотели снять немецкий пост в оцеплении, не получилось, застукали, и когда они расстреляли все патроны, их взяли, навалившись кучей. Одного ты никогда не узнаешь, полковник Зольдинг, никому твой пост в оцеплении не был нужен. Скворцов услышал, как открылась дверь — солдат принес суп с курицей, шпик свежими прозрачными ломтиками и бутылку вина — хорошего, красного вина из запасов полковника Зольдинга; Скворцов глотнул, кадык его судорожно дернулся.