«Ты яблоками пахнешь», – сказала она ему однажды вечером, когда они лежали вместе, и сейчас она вспоминала, как после его ухода бросилась на кровать, на которой она спал, и, уткнувшись в подушку, уловила тот же самый – тонкий запах. Каждую ночь в такие часы она жила с ним и когда наконец засыпала, то держала свою руку, представляя, что это его.

Жуткий и бесцельный порядок проживания в гостинице в полном безделье установился быстро. В последующие недели она выбиралась на одинокие – и обычно под дождем – прогулки, обедала в одиночестве с книгой, иногда (оттого, что, несмотря на безделье, ощущала непреходящую усталость) поднималась в номер и лежала на кровати, плакала, а потом засыпала. До ужина то на одном корабле, то на другом собирались выпить: она неловко спускалась по осклизлым железным лестницам, вделанным в стену дока, на покачивающиеся палубы боевых кораблей, старый переоснащенный эсминец Майкла или на один из стоявших рядом фрегатов. Дальше спускалась по трапам в кают-компании разных размеров, но непременно пахнущие дизельным топливом, сигаретным дымом и влажными мундирами. Потом обратно в гостиницу на ужин, меню которого она очень скоро знала наизусть. Вечерами Майкл рисовал: офицеров-сослуживцев, иногда их жен, если те задерживались на день-другой, и никогда ее. Из ночи в ночь он утверждался в обладании ею, похоже, без особого удовольствия – скорее необходимый ритуал.

Прошел весь январь: Хьюго не написал. По выходным, когда не было выходов в море, Майкл отправлялся пострелять в поместье по соседству. Владелец, с кем они еще в школе учились, ушел на войну, но дал распоряжение своему агенту позаботиться о Майкле, если тому вздумается поохотиться. Она познакомилась с агентом, Артуром Хаммондом, однажды вечером, когда тот привез Майкла после дневной охоты. Это был вежливый, смуглый меланхолик со старомодными обвислыми усами. Луизе он понравился. А тот сказал, что его жена вот-вот родит ребенка, что удивило ее: на вид мужчине было, по меньшей мере, лет пятьдесят. Она сочла это детским представлением, но такого рода мысли посещали ее часто. Последние несколько недель жизни в гостинице с Майклом превратились в проживание ребенка со взрослым (Майкл тоже, судя по всему, переменился, или, наверное, она впервые разглядела его), почти все их поведение и разговоры были невразумительны, а потому занудны: он, казалось, командовал ее жизнью, а она была слишком несчастна, чтобы выражать сомнение или противиться.

Так что, когда однажды вечером он, вернувшись с трудной дневной охоты, сказал, что Артура вызвал в Лондон его работодатель, отпуск которого был чересчур краток, чтобы позволить заехать на Англси, а Артур беспокоится о жене, оставляя ее одну на ночь, и спрашивает, не будет ли Луиза столь ужасно любезна, чтобы побыть с ней, она просто в ответ спросила, считает ли Майкл, что ей следует поехать.

– Да, думаю, следует. Бедный малый весь вне себя от беспокойства. Жена его родила, но, кажется, она себя не очень-то хорошо чувствует.

– Хорошо. Разумеется, я поеду. – Она стала было говорить, что не очень-то много понимает в младенцах, но замолчала.

– О, отлично! Ты давай быстренько наверх, дорогая, собери то, что тебе понадобится на ночь, а ему скажу. Он звонит по телефону соседу ее матери. Если дозвонится, то, как он уверяет, она завтра приедет. Но поторапливайся, потому что ему придется тебя отвезти, а потом обратно ехать, чтобы успеть на поезд.

Спустя десять минут она сидела рядом в Артуром в машине, катившей по темным узким извилистым дорогам.

– Ребенок родился преждевременно, и у нее что-то вроде лихорадки, понимаете. Очень подавлена. Не знаю, что это. Но врач придет завтра. И мама ее приезжает, так что это всего на одну ночь. Вы ужасно добры, должен признаться.

– Я не очень-то много знаю про маленьких детей, – призналась она.

– Я вообще о них ничего не знаю, – сказал он. – Женился довольно поздно. У нее это первый.

– Как ее зовут?

– Мафаня.

Он остановил машину у больших железных ворот, перекрывавших подъезд к дому. Без света фар все скрывалось в кромешной тьме, и Артур, взяв Луизу за руку, провел через калитку и вывел на небольшую веранду. Входная дверь вела прямо в гостиную с горящим камином, поленья в нем почти выгорели, но было светло от небольшой лампы на скамейке. Когда они вошли, из очень больших, высотой почти до потолка, дедушкиных часов послышалось какое-то жужжание, после чего на них пробило положенные четверть часа.

– Она наверху, – сказал Артур.

Луиза пошла за ним по крутой узкой лестнице, которая вышла на квадратную площадку, на которой едва хватало места им обоим. Дверь налево была распахнута, и он вежливо постучал, прежде чем они прошли в спальню, почти вся мебель которой состояла из старинной двуспальной кровати с латунными набалдашниками, освещала комнату другая лампа, стоявшая на полу рядом с кроватью.

– Мафаня, я привез Луизу. Она останется с тобой.

Девушка, лежавшая спиной к двери, резко, беспокойно повернулась к ним лицом.

– Тебе ж было сказано разыскать мою маму! – почти выкрикнула она. Лицо ее пылало, в глазах блестели слезы. Она попыталась сесть, потом опять откинулась на подушку. – Я хочу, чтоб она пришла, я же тебе так и сказала!

Он подошел к кровати и стал гладить ее по спутанным темным волосам.

– Она приедет. Завтра утром она будет здесь. Сегодня вечером Луиза присмотрит за тобой. Ты же помнишь. Я говорил тебе, что должен ехать в Лондон на ночь.

– Повидать своих шишек, – буркнула она. Она смахнула с себя одеяло, бретелька ночнушки спала с ее белого плеча, обнажив одну грудь, округлую и наполненную молоком, виден стал и крохотный малютка, туго закутанный в шаль и лежавший молча и недвижимо рядом с матерью.

Дитя задохнется под одеялом, подумала Луиза, и ей представилось жуткое: оно уже умерло.

Девушка, казалось, впервые заметила Луизу. «Он не берет ничего. Я ему не нужна», – выговорила она, и слезы медленно поползли у нее по лицу.

– Там какое-то лекарство, утром врач оставил. Ей надо принимать его каждые четыре часа. – Он указал на пузырек, стоявший у постели. – Вы посмотрите, чтобы она приняла его? У нее жар, она может и не вспомнить. Мне уже надо идти, – сказал он громче, но жена, похоже, его не слышала. Он склонился, поцеловал ее, но она, сделав еще одно резкое движение, отпрянула от него.

– Возможно, лучше было бы забрать у нее ребенка ненадолго, – проговорил он тихонько. – Но вам виднее, само собой.

С тем он и ушел. Она слышала, как за ним закрылась дверь, а немного погодя завелась машина и отъехала. На какое-то мгновение ее охватила полнейшая паника: и дитя уже мертвое, и мамаша его умом тронулась от горячки и одолевшего ее горя. Она смотрела на Мафаню, которая теребила в руках ночнушку, слегка постанывая, когда беззаботные пальцы торкались ей в груди. «Боже, прошу тебя, дай мне сделать все правильно», – пришло ей на ум. Она обошла кровать и взяла малыша. Тот был меньше Себастиана, даже когда тот только родился, но не был мертв. Его припухлые, почти прозрачные веки дернулись, потом вновь замерли.