– Не будь такой глупой, Полл. Ты никак не можешь быть помолвлена с сорокалетним!

– Не понимаю, почему? Мистер Рочестер. Мистер Найтли[60], – привела она примеры.

– Джейн с Эммой обе были старше тебя. Ты совершенно испортила моего героя. Ничего похожего. Понять не могу, зачем ты вообще меня попросила.

– Ну, он же все равно художник.

– Я совсем не говорила художник! Я сказала, натура художественная. Ты начинаешь делать его таким, что он на Арчи похож!

– Конечно же, ничего подобного!

– Сорок, темноволос, неспортивен, художник. Похоже, вылитый он.

– Ладно, толку ведь нет, если и похож, верно? То есть это же все выдумка.

– По-моему, толк есть. – Она подумала немного и прибавила: – Арчи это могло бы не понравиться.

Она не ответила. Ей вдруг очень-очень захотелось остаться одной, что было трудно, поскольку они обе готовили особый ужин в честь вернувшейся с Англси Луизы. Она закончила нарезать яблоки и выложила их в форму для пирога, для которого Клэри творила тесто, потому что умела это лучше всех. Потом она вспомнила, что Клэри всегда трогало, когда ее советам не следовали в точности.

– О-кей, – сказала. – Наверное, ты права. Итак, ему двадцать пять, с вьющимися волосами, я знаю его целую вечность, и он всегда был влюблен в меня.

– А ты в него. Иначе он был бы таким же, как и они.

– И я в него. А как его зовут?

– Генри Аскот, – объявила Клэри, которая вновь пребывала в хорошем настроении.

Вернулась Луиза. «На вид она бледна и выглядит как-то старше», – подумала Полли. О своей жизни на острове рассказывала немного: разве что про скуку в гостиницах, про то, что делать было нечего. Впрочем, она рада, что вернулась. Намеревалась попробовать устроиться на работу на Би-би-си, читать поэзию или еще что, а теперь, когда ФАУ-2, похоже, притихли, она думала взять Себастиана с няней обратно к себе. Иначе, по ее словам, она его совсем знать не будет.

И только когда все разошлись спать, Полли осталась одна, а к тому времени ее уже охватила нервная боязнь, как бы наблюдение за нею не выявило того, что она таила в себе. Уже много месяцев, почти сразу же после переезда в дом Луизы, она жила тайной двойной жизнью: одна – со своим семейством и людьми, с кем она встречалась и работала, и другая, вмещавшая одну лишь ее – и его. Эта вторая жизнь едва ли была жизнью, поскольку не было в ней целостности, больше она напоминала прокручивание в мыслях избранных отрывков из фильма – снова и снова. Началось это как воспоминание о том, что действительно происходило в жизни, например, как он в первый раз пригласил ее поужинать с ним одну, без Клэри. «Когда вы вместе, мне ни одну из вас не удается понять», – сказал он тогда. Очень скоро она выбросила из памяти «ни одну из». Потом как он советовал ей поступить в художественную школу. «У вас талант, – говорил он. – Я недостаточно знаю, чтобы понимать, куда это заведет вас, но если вы не поступите и не узнаете об этом больше, то и вы тоже не поймете. Я не хочу, чтобы вы растрачивали себя попусту». Первый раз, когда она рассказала ему про то, как м-р Фэйерберн с ее работы сделал ей предложение. «Что ж, Полл, вы несказанно красивы и привлекательны, так что должны ожидать чего-то подобного». – «У других, похоже, с этим не так-то много бед», – отозвалась она – с нажимом. «Что ж, другие не так красивы, как вы». Но эту похвалу она сама выудила, и радости от нее было меньше, чем от похвал непрошеных.

Потом однажды (это было после того, как Клэри взяла у нее шелковую блузку, а потом заляпала ее приправой к салату) она пожаловалась ему на то, как Клэри то и дело берет у нее вещи поносить, а после портит их, «особенно если она проводит вечер с вами», – заметила она, на что он издал фыркающий смешок и сказал, что Клэри считает его своего рода заменой отца, оттого и хочет выглядеть при нем как можно лучше. «Тогда как вы, поскольку у вас есть превосходный собственный отец, вы можете считать меня просто кем-то вроде доброго дядюшки, таким, с кем не очень-то надо церемониться».

После этого она оставила чистые воспоминания и принялась сочинять.

Фантазии, начавшись нерешительно (а что почувствуешь, если он ее обнимет? Если скажет, как жаждет видеться с нею почаще? Если спросит, не будет ли она возражать починить ему рубашку?), постепенно делались смелее, но их сдерживало, как выяснилось, все растущее несоответствие между тем, что она думала о нем, когда его не было рядом, и тем, что происходило на самом деле, когда он был. Так, после одного исключительно романтического вечера с ним, каким она наслаждалась в своей зелено-белой спальне, где он признался ей, что думает о ней все время, когда ее с ним нет, он поцеловал ее (они уже дошли до обмена поцелуями), а потом они ввязались в роскошно безнадежный спор о том, что их разделяло (она не уверена, что, но что-то должно было быть, путь истинной любви вовсе не бывает гладким), было весьма трудно ждать его у станции «Тоттенхэм-Корт-роуд» и – после веселого чмоканья в щечку – отвечать на его расспросы о всем семействе и слушать, как он, быстро хромая впереди нее по ветреной улице, поторапливал: «Полл, поторопитесь, или мы пропустим анонсы». Иногда она сама чувствовала, как краснеет тогда, когда из-за того, что имело отношение к нему, краснеть было нечего. В последний раз, когда они виделись, он только и говорил, как американцы потопили самый большой боевой корабль Японии, а когда она спросила его, что в этом такого важного, он ответил, что, как только война в Европе закончится, все переместится на Тихий океан. «Во всяком случае, военный флот. Смахивает на то, что Ямамото теснит Королеву в шахматной партии».

– Вы же ведь не поедете, правда?

– Я с большой охотой, но – сомневаюсь. Не говорите этого Клэри. Мне не хотелось бы расстраивать ее без толку. (Тогда ей это не понравилось, позже она превратила это в: «Знаю, что могу доверить вам тайну, вы единственный человек, кому я доверяю».)

Потом он сказал: «Вы б по мне скучали, Полл?»

(Когда она оставалась одна, это менялось на: «Мысль уехать мне невыносима, мне будет так недоставать вас». Она засыпала в его объятиях.)

То, что им говорилось о войне, беспокоило ее. Воистину люди вокруг говорили о том, когда она кончится, только она не думала об этом просто в смысле Европы, и мысль, что война будет продолжаться, только где-то за тысячи миль, глубоко удручала ее. Война, как теперь ей казалось, шла чуть не всю ее жизнь: трудно было четко вспомнить, как что было до нее, виделся только веселый хоровод чудесных летних месяцев в Хоум-Плейс, когда и кот ее был жив, и Уиллс еще не родился. Чувства Клэри были во многом такими же.

«Хотя порой я думаю, а так ли уж отличались бы наши жизни, если б не было войны. То, чем мы занимаемся, я имею в виду, нам не по чувствам. Полагаю, ты, возможно, создана была, чтобы стать дебютанткой, и тогда для тебя было бы отличие, но я, видимо, имела бы ту же работу, что и сейчас, и занималась бы писательством». С недавних пор Клэри работала секретарем у литературного агента, который вместе с женой управлялся с очень небольшой фирмой, и работа эта ей очень нравилась. «Они, по правде, относятся ко мне как ко взрослой, – рассказывала она после первой недели. – Он пацифист, а она вегетарианка, но, если не считать жутких ореховых котлет, которые она дает нам в ланч, иногда это ужасающе интересно. Жаль, что ты никак не найдешь того, что тебе по-настоящему было бы по душе».