— Может, это все-таки Монреаль, — заметил Дэнни. — И Бостон.

— Мы не наемные рабочие, Эйден. Мы служим обществу. Мы стоим на страже его интересов.

Дэнни позволил себе улыбнуться. Ему редко случалось видеть, чтобы старик так кипятился, и знать при этом, как его утихомирить. Он затушил окурок, и усмешка исчезла с его губ.

— Смеешься?

Дэнни успокаивающе поднял ладонь:

— Папа, папа. У нас тут не будет Монреаля. Правда.

Отец прищурился:

— Почему так?

— Что ты, собственно, слышал?

Отец полез в ящичек и извлек оттуда сигару.

— Ты пошел против Стивена О’Миры. Мой сын. Коглин. Нарушил субординацию. А теперь ты ходишь по участкам, собираешь свидетельства? В служебное время вербуешь людей в ваш так называемый профсоюз?

— Он меня поблагодарил.

— Кто?

— Комиссар О’Мира поблагодарил меня, папа, и сам попросил меня и Марка Дентона собрать эти свидетельства. Он считает, что скоро мы разрешим эту проблему.

— О’Мира?

Дэнни кивнул. Волевое лицо отца вдруг сделалось белым как мел. Чего-чего, а этого Коглин-старший никак не ожидал. Дэнни прикусил губу, чтобы не расплыться в улыбке. «Я тебя уел, — подумал он. — Двадцать семь лет живу на свете, и вот наконец я тебя уел».

Но отец продолжал его удивлять: он встал и протянул ему руку. Пожатие у отца было крепкое; он притянул Дэнни к себе и хлопнул по спине.

— Бог ты мой, а ведь мы можем тобой гордиться. Еще как гордиться, черт побери. — Он хлопнул сына по плечам и снова уселся на стол. — Еще как гордиться, — повторил отец со вздохом. — Я рад, что все это закончилось, вся эта нервотрепка.

Дэнни сел:

— Я тоже.

Отец потрогал настольный блокнот, и Дэнни видел, как его лицо вновь обретает свое обычное, волевое и сметливое выражение. Итак, в недалеком будущем — новый порядок ведения дел. Отец, судя по всему, уже начал к нему применяться, обдумывать планы.

— Скажи, как тебе предстоящее бракосочетание Норы и Коннора?

Дэнни выдержал взгляд отца и ответил недрогнувшим голосом:

— Отлично, сэр. Красивая пара.

— Верно, верно, — откликнулся отец. — Даже выразить тебе не могу, каких трудов нам с твоей матерью стоит удерживать его вдали от ее комнаты по ночам. Ну просто как дети.

Он обошел стол и стал смотреть в окно на снег. Дэнни видел в стекле и отцовское, и свое отражение. Отец тоже его увидел и улыбнулся.

— Ты — вылитый дядюшка Подрик, — произнес он. — Я тебе когда-нибудь говорил?

Дэнни покачал головой.

— Самый здоровенный мужик был в Клонакилти, — сказал отец. — А как налижется — начинал колобродить. Однажды хозяин кабака отказался его обслуживать — так Подрик проломил стойку. А стойка-то из крепкого дуба, Эйден. Он вырвал из нее кусок, пошел и сам нацедил себе еще пинту. Легендарный был человек, скажу я тебе. Женский пол его обожал. И в этом вы очень похожи. Все ведь тебя любят, сынок, верно? Женщины, дети, шелудивые итальянцы и шелудивые псы… Нора.

Дэнни поставил стакан на стол:

— Что ты сказал?

Коглин-старший отвернулся от окна:

— Мой мальчик, я же не слепой. Кона она, видно, любит по-другому. И может быть, это «по-другому» — лучше. — Отец пожал плечами. — Но ты…

— Сэр, вы ступаете на зыбкую почву.

Отец воззрился на него, приоткрыв рот.

— Я просто предупреждаю, — сказал Дэнни и сам услышал, какой у него напряженный голос.

Наконец Коглин-старший кивнул. Это был мудрый кивок отца, означающий, что он принимает одну сторону характера сына, но одновременно размышляет над недостатками другой. Он взял стакан Дэнни, налил ему и себе.

— Знаешь, почему я тебе разрешил боксировать?

— Потому что не смог бы меня остановить, — ответил Дэнни.

Они чокнулись.

— Именно. Еще когда ты был мальчишкой, я понял, что иногда тебя можно пошлифовать, но нельзя из тебя ничего лепить. Ты все равно не поддашься. Так было с тех пор, как ты научился ходить. Ты знаешь, что я тебя люблю, мой мальчик?

Дэнни встретился с ним взглядом и кивнул. Он знал. Всегда знал. Под всеми личинами, которые отец показывал миру в зависимости от обстоятельств, Дэнни всегда видел его сердце.

— Разумеется, я люблю Кона, — продолжал отец. — Люблю всех своих детей. Но тебя я люблю по-особому, потому что в моей любви много горечи.

— Горечи?

Отец кивнул:

— Я не могу быть в тебе уверен, Эйден. Я не могу вылепить из тебя то, что мне хотелось бы. Нынешняя история с О’Мирой — отличный тому пример. В этот раз сработало. Но ты поступил опрометчиво. Ты мог поплатиться карьерой. И на такой шаг я бы сам никогда не отважился и тебя бы не благословил. Вот чем ты отличаешься от других моих детей: я не могу предсказать твою судьбу.

— А судьбу Кона?

— Кон рано или поздно станет окружным прокурором, — сказал отец. — Несомненно. И наверняка сделается мэром. Возможно, губернатором. Я надеялся, что ты дослужишься до начальника полиции, но в тебе этого нет.

— Во мне этого нет, — согласился Дэнни.

— А уж представить тебя в роли мэра вообще смешно.

Дэнни улыбнулся.

— Таким образом, — продолжал Томас Коглин, — свое будущее ты строишь собственными руками. Что ж, я готов признать поражение. — Он улыбнулся. — Но будущее Кона я взращиваю, как любимый сад. — Глаза у него вспыхнули и влажно заблестели: верный признак, что близится страшный суд. — Нора когда-нибудь говорила с тобой об Ирландии, о том, что ее сюда привело?

— Со мной?

— Да, с тобой.

Он что-то знает.

— Нет, сэр.

— Никогда не рассказывала о своей прошлой жизни?

Может быть, знает всё.

Дэнни покачал головой:

— Мне — нет.

— Забавно, — произнес отец.

— Забавно?

Отец пожал плечами:

— По-видимому, у вас были не такие близкие отношения, как мне казалось.

— Вы на зыбкой почве, сэр. На очень зыбкой.

Отец беззаботно улыбнулся:

— Как правило, люди рассказывают о своем прошлом. В особенности… близким друзьям. Однако Нора никогда этого не делает. Ты заметил?

Дэнни попытался сформулировать ответ, но тут зазвонил телефон. Громко, пронзительно. Отец посмотрел на часы, стоявшие на каминной полке. Почти десять.

— Звонить мне после девяти вечера? — вскинулся Коглин-старший. — Кто это подписал себе смертный приговор? Господи помилуй.