Куцая, неяркая публикация обрушила и надежды Зощенко на достойный гонорар, который поддержал бы семью.

Однако сам факт публикации вдохнул в Зощенко надежду и придал силы для работы. Он принялся за комедию под названием «Здесь вам будет весело». Писалась эта комедия с душевным подъемом, с возродившимся мастерством и, казалось, удалась ему на славу. Он отдал ее главному режиссеру Театра комедии Н. П. Акимову. Конечно, пьеса была «политически правильная», как Зощенко сам характеризовал ее. Но постановку все равно запретили — потребовали переделки, причем в разных инстанциях давались разные поправки. Всего за три года Зощенко сделал 13 вариантов горемычной комедии, но она так и не увидела рампы. «Препятствия и преграды оказались столь велики, что они сломили мой дух, и я не считаю более приличным просить и клянчить», — написал он Акимову. Аналогичная судьба постигла позднее и две другие его пьесы (одну из которых, музыкальную комедию «Шутки в сторону», он писал с двумя соавторами и под псевдонимом. Но и тут перестраховщики из театральных «инстанций» были на страже).

Продолжая упорно искать возможности зарабатывать литературным трудом, Зощенко занялся переводами. В 1948 году он выполнил перевод юмористической повести «За спичками» финского писателя Лассила, считавшегося зачинателем финской пролетарской литературы. Повесть была опубликована в петрозаводском журнале, затем вышла там же отдельной книгой и привлекла широкое читательское внимание далеко за пределами Карелии. Этот ее успех справедливо связывался в профессиональных кругах не только с доброкачественным переводом, но и с литературной обработкой, блестяще произведенной Зощенко. (Хотя большую часть тиража книги напечатали без упоминания его фамилии.) В это же время с ним заключили договор и в Москве, в издательстве «Советский писатель», на перевод с финского еще одного автора. Потом он снова переводил Лассилу, другую его повесть, и снова еще одну книгу второго автора…

Ему вроде бы указывали загончик, где должен был стоять его литературный Пегас. Между тем, несколько восполняя домашний бюджет, переводы не могли унять его тоски по собственному творчеству. Зощенко был готов принять любое официальное предложение, чтобы выступить как рассказчик и фельетонист. Он даже взялся за то, чтобы — по заказу главного редактора «Крокодила», вознамерившегося привлечь его к работе, — «создать положительный жанр в комическом фельетоне». Хотя сам же писал ему, что «русская комическая литература всегда была обличительной». Он создал около десятка фельетонов такого «жанра». Однако редактор, испугавшись собственной инициативы, не согласованной с высоким начальством, не опубликовал их…

Это почти будничное мучительство отразилось на Зощенко как внутренне, так и внешне. Встретившийся с ним впервые за годы его преследования Федин записал в своем дневнике в апреле 1948 года: «Очень изменился. Даже глаза переменились — не по выражению, а формой».

Взаимоотношения Зощенко и Веры Владимировны в этот тяжкий период оставались по сути прежними — сказалось их многолетнее противостояние, которое выработало у каждого привычную обособленность в принятых на себя семейных рамках. У Зощенко это была самозащита, у Веры Владимировны — постоянная неудовлетворенность тем, что она не одержала «свою победу». Конечно, постигшая Зощенко беда была для них общей, и надо было совместно ее преодолевать. Но сердечного сближения не произошло, да, наверное, и не могло произойти — по изначальной несладности характеров, пусть и соединенных одной судьбой.

С весны до середины осени Вера Владимировна почти все время находилась на даче в Сестрорецке, а Зощенко по большей части был в городе. Так, в своих воспоминаниях, относящихся к 1947 году, Вера Владимировна пишет: «В Сестрорецк в это лето приезжал он редко, посылал мне сухие, холодные, деловые записочки». В этих «записочках» (и в телеграммах) он исправно сообщал жене о своих делах — о поездке в Москву и переговорах с «Новым миром», о работе над комедией «Здесь вам будет весело» и последующих перипетиях вокруг нее, о переводах с финского. И, как всегда, у них были общие денежные дела.

Что до его личной жизни, то в этот период в ней произошли перемены. Лидия Чалова по-прежнему оставалась его близким другом, но Зощенко, очевидно, задумался тогда над ее дальнейшей судьбой. Чаловой было уже тридцать пять лет, и ей следовало обрести свою семью. Это и произошло — с благословения Зощенко, о чем можно судить по ее воспоминаниям: «В марте 1949 года я вышла замуж. Михаил Михайлович был на свадьбе и потом часто заходил к нам в гости». После выхода в свет в его переводе книги Лассила «За спичками» на подаренном Чаловой экземпляре Зощенко доверительно написал: «Это первая книга, Лидуша, после моего трехлетнего отсутствия в литературе».

А незадолго до того в жизни Зощенко появилась еще одна женщина. Появление ее отмечается в воспоминаниях Веры Владимировны следующим образом: «Итак, шла зима, пожалуй, самая тяжелая зима моей жизни. Хозяйство пришлось взять целиком на себя — убирать квартиру, чинить и штопать белье, кормить Валю и себя… Михаил от моих обедов категорически отказался и весь год завтракал и обедал у „Маришки“…» (Речь идет о зиме 1947/48 года.)

«Маришка» — это Марина Диадоровна Мухранская (Багратион-Мухранская), бывшая жена известного сценариста и теоретика кино М. Ю. Блеймана, жившая в том же доме, что и Зощенко. До войны и затем в эвакуации в Алма-Ате, где Блейман работал на «Мосфильме», знакомство у них было, что называется, шапочное. У Мухранской (ее квартира находилась двумя этажами выше) Зощенко стал бывать после войны, когда Блейман уехал в Москву, а она с сыном осталась в Ленинграде. И именно в ее доме он обрел тот оазис, где мог укрыться от разразившейся над ним грозы, отключиться от тогдашней общественной свистопляски. Воспоминания М. Мухранской, названные ею «Без литературы», говорят прежде всего об этом. Приведем несколько выдержек:

« Двенадцать последних лет его жизни я чуть ли не каждый день видела его у себя, но дорожила нашими отношениями не потому, что он знаменитый писатель. Для меня он был просто человек, которого несправедливо и жестоко обидели, и вот он приходит в мой дом, чтобы отдохнуть от забот и на время забыть свои горести. »

« Я не спрашивала его о семье, о людях, с которыми он поддерживал отношения, о том, чем в тот или иной день было занято его время до прихода ко мне, — словом, я не спрашивала его ни о чем, что находилось за пределами интересов, которыми жил мой дом. И потому он рассказывал мне лишь то, что хотел, делился лишь тем, чем ему было необходимо со мной поделиться.

Время от времени он приходил в очень плохом состоянии. Что-то опять в очередной раз случилось — какая-то новая неприятность. Если заговорит, я, конечно, разговор поддержу — постараюсь успокоить, развеять его страхи и опасения, отвлечь от тяжелых дум. Но, бывало, придет и молчит, весь вечер промолчать может. Я копошусь на кухне, вяжу или, если очень устала за день, прилягу и задремлю, а он все сидит и думает о своем. Потом встанет и так же молча уйдет. В такие вечера я не тревожила его разговорами. Я вообще старалась не мешать ему жить своей жизнью. Здесь у нас был как бы негласный сговор. И никто не хотел его нарушать. Видимо, именно это — прежде всего — привлекало его в мой дом…»