Дорогая Салли.

Если бы это зависело от меня, ты по-прежнему была бы нашим корреспондентом в Лондоне. Но наши финансисты вяжут меня по рукам и ногам — и они непреклонны: никаких дополнительных сотрудников, даже вне штата, ни в одном из наших, постоянно сокращающихся, иностранных офисах.

Я искренне сожалею, но ничем не могу помочь.

Вот так. Мне ничего не оставалось, как снова начать обивать пороги редакций британских изданий. Здесь была другая проблема: меня никто не знал (само собой, я не собиралась представляться брошенной женой Тони Хоббса, чтобы не нарваться на неприятные сюрпризы). Через неделю непрерывного обзвона мне все же удалось прорваться в «Обсервер» и «Гардиан», где согласились взглянуть на материалы, которые я пришлю им по электронной почте. Я отослала лучшие из своих публикаций и кое-какие предложения и идеи. Прошла неделя. Я позвонила, чтобы напомнить о себе. Редакторы заняты и не могут подойти к телефону. Напомнила о себе по электронной почте. Не ответили. Другого я и не ждала — так уж устроена журналистика. Особенно если в глазах людей, которых пытаешься уговорить, ты — пустое место.

Даже Александр, муж Маргарет, сделал несколько звонков из-за океана, пытаясь устроить меня в лондонское отделение своей юридической фирмы. Думаю, на это его подвигло чувство вины, ведь это из-за него я попала в лапы «Лоуренс и Ламберт» (и Маргарет, наверное, требовала, чтобы он помог мне и тем хоть отчасти исправил положение). Но, как я сама, же объяснила Александру, у меня не было соответствующей профессионально подготовки и я не умела ничего, что могло бы быть востребовано в юридической фирме. Его коллеги в Лондоне были того же мнения. Я не годилась ни в адвокаты, ни даже в секретари. Так что я поблагодарила Александра за попытки мне помочь и сказала, чтобы перестал мучиться виной из-за некомпетентности Джинни Рикс. Его вины в этом нет, он не мог предвидеть такое.

Ну а пока с работой ничего не выходило, я старалась, по крайней мере, произвести наилучшее впечатление на работников социального центра Уондзуорт. Еженедельно я была на месте за пятнадцать минут. Кларисса говорила, что, по ее мнению, мы с малышом «хорошо ладим». Джек, мне на радость, больше не спал во время наших встреч, а значит, я могла его кормить, менять подгузники, стараться заинтересовать всевозможными игрушками, держать на руках и тихо мечтать о том, что когда-нибудь мне не придется расставаться с ним по истечении часа. Я твердо настроилась не плакать во время наших встреч и решила демонстрировать спокойствие, уравновешенность и психическую стабильность, доказывая Клариссе, что способна справиться даже с такой мучительной ситуацией, как вынужденная разлука с сыном. Но когда все заканчивалось, я выходила из здания, медленно брела с опущенной головой по серой, грязной Гаррет-Лейн, а потом, прислонившись к первой попавшейся стене, заливалась слезами как дура. Через пару минут я, правда, брала себя в руки и отправлялась жить дальше.

Видимо, горе всегда усиливается сознанием, что ничего нельзя исправить. Временами нам удается совладать с собой, тогда ощущение тяжести на время смягчается. Но главная проблема с горем состоит в том, что оно не уходит. Это необратимо. И хотя с одной стороны ты оплакиваешь собственно потерю, одновременно плачешь еще и потому, что вдруг понимаешь: как ни старайся, теперь это ощущение утраты всегда будет с тобой, оно неотделимо от тебя и навеки изменило твой взгляд на мир.

В разговорах с Джессикой Лоу я решила не упоминать об этих эпизодах безудержного плача после встреч с Джеком. Ей я только сказала, что вся эта ситуация страшно, невозможно тяжела для меня.

Она подняла на меня взгляд, в котором профессиональное хладнокровие сочеталось с чисто человеческим сочувствием:

— Я вас понимаю.

Что еще могла она сказать? Что рано или поздно острота притупится и я к этому привыкну — притерплюсь, как к тяжелой мигрени? Этого не произойдет. Мы обе это понимали. И еще мы обе знали, учитывая все обстоятельства и тяжесть обвинений против меня, что самое большее, на что я могу рассчитывать после заключительного слушания, — это встречи с сыном в присутствии другого родителя.

— Я надеюсь, что вы трезво смотрите на ситуацию и ясно представляете, каким может быть исход слушания, — сказала она мне во время нашей третьей беседы.

— Другими словами, назад мне его не получить.

— Я этого не говорила, Салли. За четыре с половиной месяца многое может произойти. Но дело в том, что…

Она замолчала, пытаясь подобрать слово помягче. Я решила ей помочь и назвать вещи своими именами.

— Меня объявили неспособной к выполнению родительских обязанностей. И поскольку это занесено в протокол, теперь ярлык сорвать трудно.

— Да, боюсь, дело обстоит именно так. Но это не означает, что нужно опускать руки. Суд вовсе не обязательно примет то же решение, что и на промежуточном слушании. Оно может быть не идеальным для вас. Оно, возможно, не оправдает всех ваших надежд в полной мере. Но можно побиться за то, чтобы оно было более благоприятным, чем нынешнее.

Из этого разговора я поняла, что Джессика по-своему, осторожно намекнула мне, что не считает меня непригодной для роли матери. В то же время она призывала меня не преуменьшать сложности ситуации. Сэнди постоянно призывала меня не терять надежду, если я хочу чего-то добиться. Джессика переставила акценты: чтобы чего-то добиться, нужно потерять все надежды.

Я размышляла об этом, когда возвращалась домой после очередной встречи с Джеком и тащилась по Вест-Хиллу под проливным дождем. Американка во мне отказывалась мириться с прагматичным пессимизмом Джессики Лоу, поразившим меня как нечто безнадежно английское. Мне хотелось вновь ощутить старый добрый дух американских пионеров, бойцовский дух. Неудивительно, думала я, что большинство англичан испытывают такую тягу к сельской идиллии. Это их противоядие от суровой реальности, осознание того, что райские кущи — не из этой жизни, а действительность безжалостна, возможности человека в ней ограничены финансовыми и классовыми рамками, личным несовершенством, а ведь надо как-то изо дня в день противостоять убийственной никчемности жизни.

Меня же, подобно большинству американцев, воспитывали на той старой избитой истине, что упорство, труд и несокрушимый оптимизм помогают добиваться любой цели, что мир полон бесконечных возможностей, и воспользоваться ими — наша задача.

Чтобы, добиться успеха, ты должна утратить надежду.

Эта логика казалась мне неясной, непонятной, чуждой. Но вот я свернула на Сефтон-стрит — передо мной открылись ряды аккуратных домов, — увидела, как няня устраивает ребенка на детском сиденье «лендровера», вспомнила, как Джек каких-нибудь десять минут назад терся головой о мою щеку, и поняла, что нельзя больше прятать голову в песок и, хочу я того или нет, мне придется обдумать, что делать с письмом, лежащим в заднем кармане джинсов. В письме юристы Тони сообщали, что двадцать восемь дней, данные мне на раздумья, подходят к концу и они начинают действовать, а именно: через семь дней наш дом будет выставлен на продажу, если я не приму их предложения. Я остановилась. И вдруг поняла, что надеяться мне больше не на что.