— Все это ерунда, — ответила Кэтрин. — Я уверена. Не стоит об этом думать.

Она говорила слишком резко, однако это не касалось Мэри Датчет. Былая враждебность прошла, но теперь мрачная тень трудностей закрывала им горизонты будущего, в котором каждой из них предстояло найти свой собственный путь.

— Нет, нет, не стоит, — повторила Кэтрин. — Представим, что вы правы и что о дружбе речи быть не может. Положим, он влюблен в меня. Мне этого не нужно. И все же мне кажется, вы преувеличиваете, — добавила она. — Любовь — это еще не все, и брак — это одна из тех вещей…

Тем временем они вышли на главную улицу и стояли, глядя на омнибусы и на прохожих, которые в этот момент были лучшей иллюстрацией слов Кэтрин о многообразии человеческих устремлений. Обе чувствовали себя странно далекими от всего этого — это была минута полной отчужденности, когда даже счастье и обычная жизнь кажутся лишней обузой. Им ничего этого уже не надо — пусть придут и все заберут — им уже все равно.

— Я не собираюсь вас учить, — сказала Мэри, первой очнувшись и нарушив молчание после долгой паузы, когда Кэтрин не смогла дать определение браку. — Я это вот к чему: мне кажется, следует точно знать, чего вы хотите. Хотя, — добавила она, — я не сомневаюсь, что вы и так знаете.

На самом деле она вовсе не была в этом уверена, и смущало ее не только то, что она знала о предстоящем замужестве Кэтрин, ее смущала сама эта девушка, которая шла сейчас рядом, держа ее под руку, загадочная и непостижимая.

Они пошли обратно и вскоре стояли у каменной лестницы, ведущей в квартиру Мэри. Несколько мгновений обе молчали.

— Вам пора. Он ждет вас, чтобы продолжить чтение, — сказала Кэтрин.

Она взглянула на освещенное окно под самой крышей; они обе молча смотрели на него минуты две. Ряд полукруглых ступеней исчезал в темноте холла.

Мэри поднялась на несколько ступенек и замерла, глядя на Кэтрин сверху вниз.

— Мне кажется, вы недооцениваете силу этого чувства, — проговорила она медленно и чуть смущенно. Она поднялась еще на ступеньку и вновь взглянула на фигуру на границе света и тени, с обращенным вверх бледным лицом. Пока Мэри медлила, подъехало такси, Кэтрин обернулась, остановила его и проговорила, открывая дверцу:

— Не забудьте, я тоже хочу вступить в ваше общество. Не забудьте, — добавила она чуть громче и захлопнула дверцу.

Мэри шаг за шагом поднималась по лестнице, с усилием, будто преодолевая необыкновенно крутой подъем. Ей было трудно расстаться с Кэтрин, и каждый шаг был победой. Мэри принуждала и подбадривала себя, словно восходила на горную вершину. Она понимала, что мистер Баснетт, сидевший где-то там наверху со стопкой документов, протянет ей руку помощи — если только она сумеет до нее дотянуться. Это придало ей сил.

Когда она распахнула дверь, мистер Баснетт поднял глаза.

— Я продолжу с места, на котором остановился, — сказал он. — Если что-то будет непонятно — спрашивайте.

Дожидаясь ее, он перечитал документ, делая карандашом пометки на полях, и теперь продолжил чтение так, словно никто их не прерывал. Мэри села в глубокое кресло, закурила сигарету и, нахмурившись, слушала, как он читает.

Кэтрин уютно устроилась в углу машины, которая увозила ее в Челси, она чувствовала усталость, но в то же время ей было приятно вспоминать о деловитой, трезвой рациональности, которой недавно стала свидетелем. Это успокаивало. В дом она постаралась войти как можно тише, надеясь, что прислуга уже легла спать. Но, оказалось, ее путешествие заняло не так много времени: судя по звукам, веселье было еще в разгаре. Где-то наверху открылась дверь, и она юркнула в нижнюю комнату на случай, если это означает, что мистер Пейтон уходит. С места, где она стояла, были видны ступеньки, но сама она оставалась невидимой. Кто-то спускался: это был Уильям Родни. Он выглядел странно, двигался как лунатик: беззвучно шевелил губами, словно разучивал роль. Медленно, шаг за шагом, он спускался вниз, опираясь рукой о перила. Родни был явно не в себе, и ей стало неловко оттого, что она за ним подглядывала. Не смея больше прятаться, она вышла в холл. Он вздрогнул и застыл на месте.

— Кэтрин! — воскликнул он. — Ты выходила?

— Да. Они все еще наверху?

Он не ответил и вместе с ней прошел в комнату, где она только что пряталась, — дверь была открыта.

— Это было так прекрасно, что не могу описать, — сказал он. — Я безумно счастлив…

Едва ли он обращался к ней, поэтому она ничего не ответила. С минуту они молча стояли друг против друга по разные стороны стола. Затем Родни спросил, порывисто и быстро:

— Но скажи мне, что ты об этом думаешь? Как ты полагаешь, Кэтрин, есть ли надежда, что я ей нравлюсь? Скажи, Кэтрин!

Но она не успела ответить: им помешали. Наверху над лестницей распахнулась дверь, и Уильям вздрогнул. Затем он быстро вышел в холл и произнес бодро и неестественно громко:

— Доброй ночи, Кэтрин. Иди спать. Увидимся завтра. Надеюсь, я смогу завтра прийти.

И вышел на улицу. Кэтрин стала подниматься наверх и увидела на лестничной площадке Кассандру. В руках у нее были две или три книги, и она наклонилась, разглядывая корешки томов, стоявших в низеньком шкафчике. Никогда не знаешь заранее, сказала она, что захочется почитать перед сном: поэзию, прозу, метафизику или мемуары.

— А ты что читаешь в постели, Кэтрин? — спросила она, пока они плечо к плечу шли по лестнице.

— То одно, то другое, — уклончиво ответила Кэтрин.

Кассандра взглянула на нее.

— Знаешь, ты очень странная, — сказала она. — Но мне все кажутся немного странными. Думаю, это потому что я в Лондоне.

— И Уильям тоже странный? — спросила Кэтрин.

— Наверное… немного, — ответила Кассандра. — Странный, но совершенно замечательный. Сегодня вечером я буду читать Мильтона. Это был один из самых счастливых вечеров в моей жизни, Кэтрин, — добавила она, глядя с застенчивым обожанием на красивое лицо кузины.

В Лондоне в первые дни весны наступает пора цветения: бутоны, словно соревнуясь, расправляют трепещущие лепестки — белые, лиловые, розовые, — эти цветы земли так и манят пройтись по Бонд-стрит и окрестностям: там посмотреть на картину, здесь послушать симфонию или просто потолкаться в шумной разномастной толпе возбужденных, ярко одетых людей. Но вся эта пышность ничто в сравнении с медленной, но мощной тягой к жизни более прозаических плодов земли. И не важно, служит ли причиной благородное стремление поделиться с миром или же подобное оживление скорее результат бездушного нетерпения и суеты, только полученный эффект, покуда он длится, заставляет всех тех, кто еще молод и неопытен, смотреть на мир как на огромный восточный базар с развевающимися флажками и прилавками, на которых высятся горы всякого заморского добра, свезенного с четырех частей света исключительно ради их удовольствия.