Он наливает шерри нам обоим. Мы сидим молча. Идут минуты.

Я спрашиваю:

— Если все это правда, то что же случилось на самом деле?

Он прихлебывает шерри и прищелкивает языком, чтобы уловить каждый маленький нюанс. Медленно и сосредоточенно, как будто он поднимает гирю одним только огромным усилием воли, он переводит взгляд с пламени в камине на меня:

— Не так просто дать тебе объяснение, которое сразу же вызовет доверие. — Он отставляет бокал.

Я медленно киваю.

— Если какие-то представления вбиваются в нас две тысячи лет, очень трудно принять другое объяснение. Человек недостаточно открыт, чтобы поверить в новую версию.

— Вы рассказали мне самое главное: Иисус выжил после распятия на кресте.

Только теперь я вижу, как он измучен. Он выглядит усталым, старым. Как будто беседа поглотила его силы. Кожа мертвенно-бледная и влажная, глаза тусклые.

— Кто-то назовет это заговором, — изрекает он медленно и задумчиво. — Другие скажут, что это гениальная находка. Как бы то ни было, это можно назвать самым большим обманом мировой истории.

— Но что же случилось с Иисусом?

Его лицо преображается. Такое впечатление, будто он рассказывает мне о том, что видел собственными глазами, но ему трудно описывать подробности, так как это было очень давно.

— Что случилось? — Он долго сидит молча, потом продолжает: — Потерявшего сознание Иисуса сняли с креста и закутали в плащаницу, которая позже стала такой знаменитой и вызвала столько споров. Да-да. Это его контур на Туринской плащанице. Химический процесс, не больше и не меньше. Без внешних признаков жизни он был перенесен в пещеру. Только самые близкие люди были с ним. Только те, кто знал, что он не умер. Для всех других — зрителей, солдат — было очевидно, что в нем не осталось признаков жизни.

— А потом?

— Никто не знает подробностей происходившего потом. Опираться можно только на неясные намеки в древнейших документах. Но в какой-то момент, когда это стало совершенно безопасно, очевидно с наступлением темноты, с Иисуса сняли плащаницу, которая осталась в пещере. Его перевели в тайное укрытие. Мы предполагаем, что он провел там несколько недель, пока женщины лечили его раны и ухаживали за ним. А еще распространяли историю про ангела, который сидел у его пустого гроба.

— И которую евангелисты так разукрасили спустя сорок лет, — добавляю я.

Мак-Маллин смотрит на меня с непонятным выражением лица.

— Продолжайте! — настаиваю я.

— Об этом периоде известно не очень много. Но мы можем предположить, что со временем он поправился. Я вижу его спрятанным за занавеской в жилище богатого человека. За ним ухаживают его самые верные сторонники. И когда он наконец выздоровел и набрался сил… то спасся бегством из Святой земли.

— Бегством? — вырывается у меня. Какая-то до сих пор скрытая от меня взаимосвязь начинает вырисовываться.

— Его время кончилось. Выбора больше не было. Кроме смерти. Вместе с ближайшими сторонниками он бежал.

Переодетым он покинул Иерусалим. Вместе с Марией Магдалиной, Иосифом из Аримафеи и группой своих самых верных и преданных последователей. Даже апостолы не были посвящены в тайну. Им подкинули ложную историю. О Воскрешении. Официальную версию. И как тебе известно, они приняли этот рассказ. Он стал историческим фактом. И религией.

— Что стало с Иисусом?

— Он уехал.

— Куда?

— В безопасное место.

— Я читал где-то о том, что он переехал в Кашмир и основал там общину.

— Легенда о Кашмире — это хорошо придуманная фальшивка.

— Так что же случилось?

— Иисус и его приближенные поехали на запад, по дороге до моря, где их ждал корабль. На нем они отправились в хорошо защищенное место.

— Куда?

Он изумленно смотрит на меня:

— Ты еще не догадался?

— Догадался? Куда они приехали?

— Сюда, — говорит Мак-Маллин. — Последним тайным прибежищем Иисуса было Рене-ле-Шато.

13.

Иногда надо обращаться к природе, чтобы познать самого себя. К шмелям, которые нарушают законы аэродинамики. К лисицам, которые отгрызают свою лапу, чтобы выбраться из ловушки. К рыбам, которые уподобляются кораллам, чтобы не быть съеденными. Из всего растительного мира я всегда испытывал чувство любви к Argyroxiphium sandwicense. Помните, я рассказывал своей учительнице, на кого бы я хотел быть похожим? Серебряный меч. Он растет, незаметный и скромный, и никому не бросается в глаза. В нем я узнаю себя.

Медленно-медленно он превращается в полуметровой величины шар, покрытый серебристыми ворсинками. Потом выбрасывает из шара двухметровый стебель. По прошествии двадцати лет он неожиданно расцветает. Цветение такое пышное, что сразу после этого он умирает.

Можно только восхищаться его поразительным терпением.

14.

Мак-Маллин заходит за мной на рассвете. Еще не проснувшись, я раскрываю глаза. В слабом свете мне кажется, что он парит надо мной, словно привидение.

Я пытаюсь проснуться. Пытаюсь понять, чего он хочет. И не снится ли он мне.

— В чем дело? — бормочу я. Слова отзываются в моей голове тягучим дребезжащим эхом.

Впервые за все время нашего знакомства он производит впечатление человека неуверенного. Он нервно потирает руки.

— Бьорн… — окликает он меня. Как будто ему очень не хочется говорить мне что-то.

Я сажусь. Пытаюсь стряхнуть с себя сон. Комната вращается перед глазами. Передо мной два Мак-Маллина. Голова опять падает на подушку.

— Мне звонили, — говорит он.

Я крепко зажмуриваю глаза и широко их раскрываю, крепко зажмуриваю и широко раскрываю. Вид у меня вряд ли нормальный. Но я пытаюсь прийти в себя.

— Кто позвонил? — спрашиваю я.

— О Грете.

— Она…

— Нет! Еще нет. Но она спрашивала тебя.

— Когда мы можем ехать?

— Сейчас.

15.

Частный реактивный самолет ждет на аэродроме в Тулузе. Белый лимузин Мак-Маллина проезжает мимо ограждений и контрольных постов и мягко останавливается у «Гольфстрима». Через двадцать минут мы уже в воздухе.

— Скоро мы достигнем конца пути, — произносит он.

Я сижу в глубоком кресле у большого овального иллюминатора с видом прямо в небо. Непостижимое единение аэродинамики и инженерного искусства подняло нас на высоту семи тысяч футов. Под нами лоскутное одеяло полей.

Между Мак-Маллином и мной столик в середине самолета. В центре стола стоит ваза с красными и зелеными яблоками. Он поймал мой взгляд.