Педро Аршанжо заглядывал в школы капоэйры, толковал с Будианом и Валделойром, бывал на репетициях афоше «Африканские весельчаки», на кандомбле, в ночных кабаках «Семь дверей» и «Розовая водица».

С одним поговорит, с другим, запишет что-то в книжечку, заставит своими историями посмеяться или поплакать и поспешит дальше – вот так прожил Педро Аршанжо последние годы своей жизни. Вечно в спешке, вечно с народом, вечно одинокий.

Одиноким он стал со смертью Лидио Корро. Оправился не сразу, ему понадобилась вся его энергия, вся любовь к жизни. Постепенно стал воскрешать память о куме, делая его излюбленным героем своих историй. Все, что Педро Аршанжо совершил, чего добился, было сделано при помощи и поддержке кума Лидио. Они были братьями, близнецами, сросшимися воедино. «Как-то раз, много лет тому назад, пошли мы с кумом Лидио на праздник Иансан, путь был немалый, мы шли в Гомейю, в те времена по приказу комиссара Педрито дубинка вовсю гуляла по спинам слуг святого. Кум Лидио…»

Мать Пулкерия, видя бедность и нужду Педро Аршанжо и помня, как много помогал он ей во всех делах террейро, предложила ему взять на себя часть ее забот, на этот раз за вознаграждение. Ей нужно было, чтобы кто-то собирал ежемесячные взносы с членов секты и квартирную плату за лачуги, построенные на землях участка, где жили родственники и домочадцы «дочерей святого». Нужен надежный человек, который вел бы все расчеты, самой ей некогда. Плата за это небольшая, но будет хотя бы мелочь на трамвай. За трамвай он не платит со времени забастовки. Еды ему хватает, все зовут, только выбирай. «Я буду выполнять твое поручение, мать Пулкерия, как Ожуоба и твой друг, но с одним условием: никакой платы мне не надо, не обижай меня, мать». Про себя он подумал: «Если б я еще верил в чудеса, если бы не открыл тайну, то, пожалуй, мог бы из этой самой веры принять деньги от святого. А так – нет, мать Пулкерия, я это сделаю как преданный друг. Можно заплатить брату по вере, но не другу, за дружбу платят не деньгами, тут счет иной, сама знаешь!» И вот до конца своих дней ежемесячно собирал взносы с членов секты, детей террейро Пулкерии, взимал арендную плату с постояльцев и жильцов, безупречно вел счета, и все же, когда у него в кармане заводился грош-другой, он клал их в куйю, копилку ориша, на поднос Шанго, на алтарь Эшу.

Как-то исчез чуть не на неделю, друзья всполошились. Искали, искали – нет старика, да где же он живет? Как съехал из мансарды с видом на море, где прожил тридцать лет, так не заводил постоянного жилья, менял кров и ночлег каждый месяц, жил словно птица божья. Наконец его нашла Эстер, содержательница публичного дома в Верхнем Масиеле, уважаемая матрона и бывшая иаво Ожуобы Аршанжо. Когда-то, совсем еще девчушкой, служила она официанткой в кафе и участвовала в кандомбле. Старая Маже Бассан уже едва ходила, и Ожуоба помогал ей вести ковчег иаво в надежную гавань. Когда наступил день обряда посвящения Эстер, Маже Бассан, не уверенная в твердости своей руки, вручила бритву Ожуобе.

Вонючая каморка, ни кровати, ни матраца, одно лишь ветхое одеяло, все в дырах, да ящик с книгами – такой жуткой нищеты Эстер еще не видывала, – Аршанжо лежит в жару, но говорит, что это пустяки, простудился немного, и все. Врач нашел у него воспаление легких, прописал таблетки и уколы, предложил немедленно отправить в больницу. «В больницу – ни за что!» – воспротивился Аршанжо, ноги его там не будет. Для бедняка больница – это верная смерть. Врач пожал плечами: «Ну, куда-нибудь, где условия более или менее человеческие, нельзя же оставаться в этой сырой конуре, тут и крысы не выживут».

В заведении Эстер была небольшая комната, отведенная буфетчику, который подавал гостям пиво, вермут и коньяк, следил за порядком, заступался за девушек. Эти важные и разнообразные функции выполнял некий Марио Муравей. Будучи образцовым отцом семейства, этот мулат ночевал дома, с женой и детьми, комнатушка пустовала. Публичный дом, конечно, не очень-то подходящее место для отца Ожуобы, но другого выхода у Эстер не было, упрямый старик и слышать не хотел о больнице.

В этой тесной каморке он и провел остаток своих дней, вполне довольный жизнью. Переходя с одной работы на другую, – собственно, работой это уже и не назовешь, – Педро Аршанжо достиг семидесяти лет, празднеств по этому поводу не было; на семьдесят первом году его жизни началась война, она-то и стала его главной заботой, ей он посвящал все свои дни, часы, минуты.

Где он ни бывал – в любой части города, в домах, на рынках и ярмарках, в лавках и мастерских, на террейро и на улице, – всюду спорил и горячился. Над всем, что он выносил в себе и воплотил в делах, нависла тень, угроза, страшная угроза, смертельная.

Он был и солдатом, и генералом, он гражданин своей страны, был тактиком и стратегом, завязывал и вел бои. Когда все уже пали духом и признали себя побежденными, он стал во главе войска мулатов, евреев, негров, арабов и китайцев, заступил путь фашистским ордам. Вперед, ребята, дави разгулявшуюся смерть, подлую заразу!

Педро Аршанжо, смолоду неутомимый ходок, прошел с процессией от Кампо-Гранде, пункта отправления, до Праса-да-Се, где манифестация по случаю четвертой годовщины Второй мировой войны завершилась грандиозным митингом. Чтобы не стереть ноги, подложил картонные стельки в ботинки с дырявыми подошвами, теперь он уже и не пытался скрыть пятна на пиджаке, дыры на брюках.

Антифашистам удалось собрать на площади тысячи демонстрантов. В одной газете называлась цифра двадцать пять тысяч, в другой – тридцать тысяч. Студенты, рабочие, служащие, представители всех сословий и профессий. При свете факелов из пакли, пропитанной мазутом из подпольной бразильской нефти – существование таковой официально не было признано, и многие из тех, кто это оспаривал, поплатились свободой, – огромная людская масса волновалась, шумела, хором выкрикивая лозунги, тысячи голосов подхватывали возгласы «Да здравствует!» и «Долой!».

Флаги союзных держав, плакаты и транспаранты, огромные портреты глав государств, ведущих борьбу против фашизма.

Во главе колонны руководители Корпорации медиков несли портрет Франклина Делано Рузвельта. Педро Аршанжо в одном из демонстрантов узнал профессора Фрагу Нето, тот шел, откинув назад голову и вызывающе выставив клин рыжей бородки. Он одним из первых презрел полицейский запрет и публично потребовал отправки бразильских войск на войну с фашизмом.

Следом несли портреты Черчилля, Сталина – под громкие приветственные крики, – де Голля, Варгаса[89]. Два лозунга главенствовали над колоннами. Первый содержал требование немедленного создания экспедиционного корпуса, так чтобы война, объявленная Бразилией странам оси, утратила свой чисто символический характер и получила материальное воплощение. Другой лозунг призывал правительство принять меры по разведке и эксплуатации бразильской нефти, открытие которой в Реконкаво не вызывало уже никаких сомнений. Впервые было выставлено также требование амнистии политическим заключенным. Что касается свобод, то народ завоевывал их действием, выходя на демонстрации и митинги. Аршанжо, нищий праздный старик, не пропускал ни одной демонстрации, до тонкостей разбирался в ораторах, мог определить политическую линию любого из них, хоть они и выступали единым фронтом за победу в этой войне.