близким толкает их на отказ от переписки. Мотивировка тут самая простая: «Никто не знает, что нас ждет впереди. Сейчас родные не числят меня в живых. И вдруг они получат письмо, из которого узнают, что я жив и здоров. Старики, конечно, обрадуются и с нетерпением будут ждать приезда сынка. А завтра меня, грешного, может быть, возьмут за жабры да отправят куда-нибудь на Колыму. Что тогда? Снова для родных наступят черные дни, потому что я опять пропаду, исчезну, кану в неизвестность. Нет, уж лучше совсем не подавать близким никакой надежды».

Так думает большинство экс-пленяг.

Но есть и сторонники почтовой связи. Они пишут домой и получают ответные письма. Ну а к чему приводит эта переписка? К самым разнообразным коллизиям и ситуациям: комическим, драматическим, сентиментально-идиллическим. Вот несколько примеров.

На вопрос жены «В каком ты теперь чине, Женя?» Зимин ответил: «Ты, конечно, помнишь, Клава, что в самом начале войны я был лейтенантом. Потом меня произвели в старшие лейтенанты, а в конце 41‐го года в капитаны. Ну а сейчас я репатриант». Недавно Зимин получил ответное письмо. Жена пишет: «Я знаю, Женя, что ты был лейтенантом. Известно мне и то, что ты был произведен в старшие лейтенанты, а потом в капитаны. Но как ты стал патриархом?! Этого я никак не пойму».

Родионову жена пишет из Томска: «Я получила извещение, что ты в 41‐м году убит под Киевом и там же похоронен. Долго плакала я и рыдала, но ведь слезами горю не поможешь. Да и жить хочется. Вот я и вышла снова замуж. Сейчас у меня народился ребенок от этого мужа. Поэтому прошу тебя: не переходи нам дорогу, не мешай нашему счастью. Найди себе хорошую девушку и живи с ней в любви да в радости, а меня забудь навсегда».

На полевую почту ежедневно приходят письма такого содержания. Не все одинаково относятся к ним: одни тяжело переживают разрыв с женой, другие бравируют этим. А вот реакция Сапрохина (это врач из нашего батальона) была совсем необычной: рано утром его нашли в темном углу блока с перерезанным бритвой горлом. Мы знали, что все последние недели он жил мечтой о скорой встрече с любимой женой. Что же побудило его уклониться от рандеву? Письмо, найденное в луже крови, все разъяснило: жена известила Сапрохина, что она его не ждет, потому что вышла замуж.

Зато как счастлив Дмитрий Петрович, щеголяющий в цебраанцуге со следами шестиконечной звезды на спине (почему, неизвестно, ведь он чистокровный русак). И ему приходят письма от жены, причем чуть ли не ежедневно. Она пишет, что была, есть и будет верна своему Мите, что любит только его одного и с нетерпением ждет его приезда. Дмитрий Петрович ног под собой не чувствует. Того и гляди у него вырастут крылья, и он воспарит над грешной землей Саксенгаузена.

Перед своим пленением Богданов был комиссаром полка, а значит, и записным пропагандистом диалектического материализма. Но то было давно, а теперь он проповедует urbi et orbi[1059] доморощенную теорию космического пессимизма:

— Как велик, беспределен мир и как ничтожен человек. А что такое социальные катаклизмы по сравнению с космическими? Буря в стакане воды. Вся-то наша планета — пылинка, затерянная в мировом пространстве. А по этой пылинке взад и вперед ползают какие-то двуногие вирусы, вообразившие себя царями природы. Вот она, жалкая картина мироздания, вот оно, человеческое общество со всеми его мелкими страстями. Настанет день, и эта пылинка с населяющими ее двуногими вирусами упадет на солнце и вся без остатка сгорит в его пламени. И не останется ни малейшего воспоминания о нас, о нашей планете, о наших войнах и социальных катаклизмах, о наших радостях и страданиях.

Да, здорово плен ломает, корежит, выворачивает человека наизнанку.

После обеда наш остряк-самоучка Германов собрал около себя большую группу пленяг-репатриантов. Он развел турусы на колесах, рассказал несколько забавных происшествий из жизни. Вот одно из них.

— Дело было в Ашаффенбурге. После освобождения из плена мы захватили большую комнату с мебелью, а потом пустили к себе девок. Всего нас в этой штубе было 10 пленяг и 6 девчат. Ну ничего, значит, живем-поживаем, добра наживаем. Но вот однажды ночью, когда все легли спать, в комнату вошли черные ами. Их было трое — высокие, здоровые, мускулистые. Ну и дали же они жизни девкам! Девчата орут, визжат, скулят, а негры делают свое дело. Словом, вчистую обработали всех девок. А мы лежим на койках и ржем как жеребцы. Ей-богу, ребята, чуть не лопнули от смеху.

Рассказывая это, Германов весь трясся от гомерического хохота. Надо сказать, и слушатели не отставали от него.

Соревнуясь с Германовым, Разин рассказал другой не менее забавный случай. Однажды в Дармштадте он за коробку «файв рейшн»[1060] продал ами русскую девушку. Разин хвастал этим поступком, как героическим подвигом.

Он и был героем в глазах очень многих ребят.

Весь вечер говорили о морали, об этике. Говорили о том, что хорошо и что плохо, что дозволено и что не дозволено. С первой же минуты диспута стало ясно, что сторонникам коллективистской морали быть на лопатках. Зато защитники индивидуалистической этики могли праздновать абсолютную победу.

Сколько ни думаю, а никак не могу разрешить вопроса: откуда и как волчья мораль проникла в наши души? Ведь нас почти тридцать лет воспитывали в духе коллективизма, братской солидарности, интернационализма. Сколько времени и труда вложено в это дело, а плодов не видно. Как ни странно, подавляющее большинство пленяг-репатриантов руководствуется в своем поведении принципом: Homo homini lupus est. Эта точка зрения возобладала в вечернем споре. Сторонники индивидуалистической морали утверждают: все можно, все дозволено. Правило своего поведения они возводят во всеобщий закон. Для них личное всегда прежде общественного. Их категорический императив: «Брюхо превыше всего».

Не изменническая ли это мораль?! Раз желудок прежде всего, значит, за кусок хлеба можно пойти на все. А разве так не было? Разве за пайку хлеба, за шиссель[1061] баланды не выдавали друг друга? Разве не было случая, когда группа пленных офицеров согласилась за три буханки хлеба изготовить макет, пародировавший советскую деревню?

Нам давно уже объявили, что 21 июля батальон походным порядком пойдет во Франкфурт-на-Одере. Мы совсем было приготовились к выходу, как вдруг узнали, что отправка отменена. Оказывается, существует правило, запрещающее вести офицеров пешком более 30 км (от Ораниенбурга до Франкфурта-на-Одере 130 км).

Транспорта мы так и не дождались и 24 июля в