– Что-нибудь случилось, сударь?

– Мой отец… не могу нащупать пульс. Боюсь, он скончался.

– Бауэр умер в 1989-м, в берлинском доме престарелых, – сказал Браун. – Кремер, старший партнер по их маленькому производственному предприятию, откинул копыта пятнадцатью годами раньше, а где, никто точно не знает. Теперь вы, возможно, захотите спросить, откуда нам все это известно. «Господи, ну и шустрые, видать, агенты у этих ребят», – вот что вы, наверное, думаете. Увы, это не так. Сведения мы получили благодаря перешедшему на нашу сторону сыну профессора Бауэра, Акселю. Если бы не он, ни черта бы мы не узнали.

Я окунул в остывший кофе последнее шоколадное печеньице.

Отец не отрывал взгляда от своих ладоней, которые он аккуратно уложил перед собой на столе. Глаза Хаббарда были закрыты. В мою сторону никто не смотрел, но я все равно старался, чтобы на лице моем не выразилось ничего, свидетельствующего о мучительной, бушевавшей во мне буре.

– И это подводит нас практически к концу всей истории, – сказал Браун, отворачиваясь к окну и глядя сквозь щелку в толстых бархатных портьерах на светлеющее небо. – Два года назад Аксель решился прийти к американскому консульству в Венеции, Италия, и нажать на кнопку звонка. В город этот он попал как участник Европейского физического конгресса, представлявший на нем Кемб… представлявший институт, в котором в то время работал, а какой именно, для нас с вами не существенно… Он попросил, чтобы мы помогли ему перебраться сюда. Работал он в области, очень и очень интересовавшей наше научное сообщество, и потому оценивался нами, независимо от его прошлого, на вес золота. Однако причину, по которой он решил переметнуться к нам, составляло чувство вины. Он не мог смириться с открытием, что приходится сыном человеку, который стер евреев с лица Европы. И после того как мы втайне вывезли его из Италии и доставили в Соединенные Штаты, он вывалил нам всю эту историю, перемежая свой рассказ горестными всхлипами и гневными выкриками в адрес ненавистного ему Рейха. Он показал нам сохраненный его отцом оригинал дневника австрийского доктора. Дневника хватило, чтобы убедить нас – все правда, вся эта мерзкая история, от начала и до конца.

Отец выпрямился, уставился в потолок:

– Но почему вы не объявили о ней официально? Почему сразу же не оповестили весь мир? Насколько я могу судить, одна лишь пропагандистская ее ценность была бы…

– Была бы чем, полковник? Это история. Прошлое. Сделанного не воротишь. Все, кто нес за это ответственность, насколько нам известно, мертвы. Европа изменилась. Изменились наши отношения с ней. Что произошло бы, оповести мы об этом мир? Каждый из евреев Америки и Канады наверняка схватился бы за оружие. Каждый либерал и интеллектуал встал бы на их сторону, громогласно требуя возмездия. И что затем? Армагеддон? Либо он, либо малоприятная сдача едва ли не всех наших позиций. Кто выиграл бы в том или в другом случае? Все это уже история. Просто история, и ничто иное. Хоть и пахнет она так же мерзко, как «Черная дыра» Калькутты или Салемские процессы ведьм.

Отец коротко кивнул. Он старался сохранить бесстрастие, и все-таки я видел, как понурились его плечи, какая усталость появилась в его глазах. Полагаю, в нем было слишком много гордости, не позволявшей выразить какой ни на есть гнев по поводу хитросплетений Realpolitik, гордости, оставлявшей ему лишь что-то вроде покорного и усталого «ладно, очень хорошо, это ваш мир, вот вы и ваше поколение с ним и разбирайтесь».

– Итак, – сказал Браун. – Возвращаемся к самой любопытной части нашей маленькой истории. Сам я дневник австрийского доктора Хорста Шенка прочел. А вот мистеру Хаббарду сделать этого не довелось, верно, Том?

Хаббард покачал головой.

– Его прочел также директор нашего агентства. Аксель Бауэр ныне работает на нас – под новым именем и с сердцем, полным ненависти ко всему европейскому, – он доставил нам этот дневник и, как дважды два четыре, прочитал его тоже. Мы дали президенту Соединенных Штатов возможность заглянуть в опрятно отпечатанное резюме… черт, это был просто жест вежливости. Однако вице-президент об этой треклятой штуке и слыхом не слыхивал. И государственный секретарь тоже. Насколько мне известно, о существовании дневника Хорста Шенка осведомлены в нашей стране всего лишь двенадцать человек. Потому-то мы и хотим, чтобы вы, Майки, объяснили нам, как получилось, что во вчерашнем вашем разговоре со Стивом Бернсом вы придали такое значение тому самому заштатному городишке Браунауна-Инне, с которого все началось, как получилось, что вы упомянули имена Гитлер и Пёльцль, принадлежавшие первой супружеской чете, посетившей доктора Шенка аж в 1889 году? И Аушвицу, в котором Кремер и Бауэр оказались в 1942-м? Как получилось, что вам стало известно все это? Полагаю, у нас есть право знать об этом. Вы меня понимаете?

Теперь уже все глаза были направлены на меня.

Что они, собственно, могут мне сделать? Худшее преступление, какое я, на их взгляд, совершил, сводится к тому, что я каким-то образом проведал о засекреченной информации. В то, что я, созданный невесть каким способом клон настоящего Майкла Янга, внедренный в Принстон для шпионажа, направленного против правительства Соединенных Штатов, они, разумеется, не верят. Не могут верить. Это немыслимо. До подлинной правды, еще более немыслимой, им не додуматься и за миллион миллионов лет. Ужаснейшая правда эта только теперь начала выставлять свою драконью голову из вихря бушевавших во мне эмоций. И ужаснейшая правда эта состояла в том, что именно я, Майкл Янг, заразил воду в Браунау. Что именно я, Майкл Янг, и оказался геноцидом. Им было бы легче поверить в то, что я – андроид из другой галактики или наделенный паранормальной силой шаман, которому дневник Хорста Шенка явился во сне. Во что угодно, кроме правды.

Однако рассказать Хаббарду или Брауну о том, что меня гложет, я не мог. А глодало меня то, что сами же они мне и рассказали. То, что они рассказали мне о Лео, или Акселе, или как там он нынче зовется.

Сделанное нами – и сделанное, как я теперь понимал, скорее из желания избавить Лео от горестного наследства вины, чем из какого-либо альтруизма или высших соображений человечности, – сделанное нами не разжало щупальцев истории, столь безжалостно сжимавших его в мире более раннем. Нет, теперь эти щупальца сдавливали ему горло сильнее, чем прежде: теперь им удалось уничтожить целый народ, целый мир.

А я? Для Киану Янга, доктора хилософии, это была-таки чертовски Большая Среда.[164]Серфер истории, балансирующий на гребне волны вчерашнего дня. Летящий по валам никого не ждущего времени. Почему я вообще согласился помочь Лео? Из самоуверенности? Из желания почувствовать себя значительной фигурой? Нет, решил я, все было намного проще. По глупости. По обычной, незатейливой глупости. Может быть, с малой примесью ее милейшей сестрицы – наивности. А то и трусости. Мир, в котором я жил, слишком пугал меня, так почему ж было не сотворить другой?