– Мы ждем, Майки. – Хаббард легонько пристукнул карандашом по столу.

Я набрал воздуха в грудь.

Мне предстояло сыграть в сложную игру, однако я уже вроде бы свыкся с путями истории. Научился видеть ее насквозь.

И почему-то знал, что так оно все быть и должно.

– Понимаете, я вот думал об этом, думал, – и, сдается мне, я с ним знаком.

Браун наставил на меня благодушный взгляд:

– С кем именно, ковбой?

– Да с этим мужиком, про которого вы толковали. То есть не то чтобы знаком. Но я его видел.

Отец нетерпеливо прихлопнул ладонью по столу:

– С каким еще «мужиком», Майкл? Изъясняйся понятнее.

– С Акселем Баумом, или как там его.

– С Бауэром? С Акселем Бауэром? Вы думаете, что знакомы с ним? – Хаббарду не удалось скрыть волнение.

– Ну, это мог быть и не он, – не без сомнения произнес я. – Да только придумать другое объяснение у меня не получается.

– Когда вы с ним познакомились?

– Где?

Оба разом – Хаббард и Браун. Я украдкой сглотнул. Вот сейчас мне и предстоит либо выиграть, либо проиграть. И я решил, что глядеть в глаза Хаббарда мне будет немного легче.

– Когда? Точно не помню. С пару недель назад. В поезде. Я ехал в Нью-Йорк. А он сидел напротив. Ну то есть, наверное, это был он. Он же, я так понимаю, живет где-то на Западном побережье…

Сколь ни противен мне этот жест, я вполне мог бы повторить ликующее «Да!» Макколея Калкина, да еще и кулак торжествующе в воздух выбросить. Потому что я видел, ясно видел по выражению, по отсутствию выражения в глазах Хаббарда, что попал в самую точку. Лео поселили здесь. В Принстоне.

Я мог встретить его в нью-йоркском поезде. Это не выходило за пределы возможного.

– Вы хотите сказать, что разговаривали с Акселем Бауэром в поезде, шедшем из Принстона в Нью-Йорк?

– Нет, вовсе нет. Насколько я помню, мы с ним не обменялись ни словом. Он всю дорогу проспал. Просто… н у, в общем, он говорил.

Брови Брауна взлетели вверх.

– Я понимаю, это смахивает на бред, – продолжал я, – но только я слушал его как зачарованный. Никогда до того не видел человека, разговаривающего во сне. Нас было всего двое, никто больше рядом не сидел, понимаете? Мне все это показалось клевым.

– Клевым?

– Ой, извините, это такой новый жаргон. Мне это показалось потрясным. Я подумал, что, может, смогу как-то использовать услышанное. Я же философией занимаюсь и так далее. Поэтому кой-какие его слова я записал.

Я чувствовал, что Хаббарда так и подмывает взглянуть на Брауна, а Браун не хочет, чтобы тот поворачивался к нему и вообще выказывал какие-либо признаки слабости и колебаний.

– Так вот, возвратившись в тот вечер из университета домой, я попытался разобраться в записанных словах. Их оказалось много. «Мартиролог», к примеру, хотя, возможно, это было просто женское имя, какая-нибудь Марта Роллог. Еще он сказал «Мюнстер», знаете, как сыр называется. Наци, Гитлер. Только я почти уверен, что Гитлера он называл Адольфом, не так, как вы. Алоизом? Я запомнил Адольфа, хотя, естественно, точно ничего сказать не могу, он же спал, понимаете? Да и находились мы в движущемся поезде. Потом еще Перлцль. Что-то похожее. Браунауна-Инне, его он назвал несколько раз. «Что произошло в Браунауна-Инне, Верхняя Австрия?» Сдается, потому я и решил, что это название города. Он раз за разом повторял этот вопрос. А еще одно слово показалось мне похожим на «Шикельгрубер», но оно вам явно ничего не говорит, так что, наверное, я неправильно его записал. И он произнес еще одно имя из упомянутых вами. Кремер? Только он назвал его полностью: Иоганн Пауль Кремер, тут я совершенно уверен. И Аушвиц. А еще Дахау, вроде бы так, но, кажется, и оно для вас ничего не значит. В общем, я выписал все эти слова столбиком и попробовал соорудить из них рассказ. Я к тому, что очевидно же было, он – немец. Старый. Некоторые из названий были английскими. То есть по-настоящему, по-английски английскими. Кембриджский университет. Колледж Святого Матфея. Двор Боярышника. Сторожка привратника. Королевский парад. И всякое такое. Для меня-то они были пустыми звуками, и все же я попытался сочинить про него историю, что-то вроде рассказа о давнем беженце времен нацизма. Меня оно по-настоящему захватило, я несколько дней только об этом старикане и думал. Глаза его, в них было что-то жуткое. Мороз по коже. Я думал, может, у меня получится рассказ про него, а то и сценарий. Знаете, как человек начинает сходить с ума от безумных идей, которые втемяшились ему в голову. Я решил сделать его немецким нацистом, перебравшимся на жительство в Англию, но хранящим какую-то тайну, которой он стыдится. Ну и начал почитывать кое-что о том, куда он мог переселиться и чем заниматься. Знаете, брал в библиотеке книги про Кембридж, который в Англии, всякие такие штуки. А прошлой ночью загулял с ребятами, приложился башкой об стену, и с ней, с башкой то есть, произошло что-то чудное. Все следующее утро я расхаживал по городу так, будто жил наполовину в реальном мире, а наполовину в выдуманном. Самые элементарные вещи забыл, ту же «Геттисбергскую речь», господи, куда уж дальше? И в то же время ясно помнил все эти прибамбасы, как будто они были реальнее реального мира, ну и выговор у меня малость разладился.

Я покачал головой, дивясь случившемуся, словно бы все еще просыпаясь.

Отец наклонился ко мне, взял за руку.

– Ради бога, Майкл. Сколько раз тебе повторять, говори ты по-человечески. Откуда эти вечные «прибамбасы», «чудные», «клевые», «мужики»? Ты же принстонец, неужели тебе трудно составить связное предложение на пристойном английском языке?

– С моим мальчишкой то же самое, – сказал Хаббард. – А он учится в Гарварде.

– Учится в Гарварде и при этом разговаривать умеет? – неверяще переспросил я. – Вы, наверное, очень гордитесь им, сэр.

Напряжение несколько разрядилось, я чувствовал это.

Лео улизнул из кембриджского Св. Матфея в Венецию. Из Венеции в Вашингтон. Теперь он здесь, в Принстоне. Я был уверен в этом так же, как в собственном существовании.

Ведь возможно же, наверняка возможно, что он успел в прошлом месяце съездить в Нью-Йорк? Память я потерял, и это оправдывает любые пробелы в ней. Хаббарду с Брауном придется здорово попотеть, доказывая, что я – отъявленный враль. Они могут держать меня на подозрении, однако какую опасность я представляю?

– А зачем вы ездили в Нью-Йорк, Майки? Я пожал плечами:

– Ха, зачем же еще? На «Янки» посмотреть.

– Вы болеете за «Янки»?

– Видели бы вы его комнату, – сказал отец. – У него и простыни-то в черно-белую полосу.

– Да? А я вот болею за «Бруклинских пролаз».

– Кто-то же и за них болеть должен, – заметил я.

Впервые за долгое уже время рот открыл Браун: