А тогда он отвел заточку, размахнулся и с силой вонзил ее мужику в сердце. Тот сразу обмяк, Чембарцев выдернул заточку, осторожно положил мужика на асфальт, проверил, жив ли, потом сорвал с него кашне, завернул заточку, сунул в карман. Снял часы, вынул бумажник, распихал по карманам и быстро ушел. Все заняло меньше минуты. Никто не видел, не слышал.

Под первым же фонарем осмотрел себя – крови нигде не было. Заточку, завернутую в кашне, и часы выбросил в Москва-реку, бумажник – в урну, а деньги, которых оказалось неожиданно много, взял. Что делать с ними, не знал: тратить не собирался, а просто выкинуть рука не поднималась. По дороге попалась маленькая церквушка – вот сюда и отдам, подумал. Зашел, огляделся, увидел какой-то прилавок, подошел:

– Как бы мне… Не знаю… Что надо сделать? Жена у меня… умерла…

Женщина средних лет, вся в черном, занялась с ним: помогла заказать поминальную службу по Валечке, надоумила записку за здравие младенца подать, хоть и некрещеный еще – а надо, надо бы окрестить-то, сынок! Ведь сирота, без мамки, ангела надо в помощь. Отдал ей все деньги – много! Ну, все равно, возьмите. На храм, что ли. И ушел, и еще радовался, как правильно все сделал. Успокоился.

И главное, прекратился тот нескончаемый крик – вопль, вой, стон, что звучал у него внутри, раздирая в клочья душу, с того самого момента, как увидел мертвую Валечку. Вой стихал только тогда, когда стоял у бокса, где лежал его сыночек – маленький, красненький, весь в трубочках и проводочках. Однажды что-то толкнуло в спину – оглянулся: женщина. Вся в белом и сама белая, а глаза как черные дыры! Моргнул – исчезла. Испугался: не смерть ли приходила?! За сыночком?! Побежал спрашивать, но сестра успокоила, сказала – на поправку идет! Выживет, теперь точно выживет! Отлегло…

Вернулся в общагу, пельменей поел, побазарил с мужиками – и заснул мгновенно, впервые за все последние бессонные ночи. А через пару часов проснулся от голоса Валечки – тоскливого, надрывного:

– Ваня-а! Что ж ты надела-ал! Ты ж человека уби-ил, Ваня-а! Как же мы теперь с тобой?! Ты ж себя убил! Ваня…

Сел, схватился за голову: «Господи! Я ж человека убил!»

Вспомнил все – застонал.

Что я наделал?!

«Валечка! Валечка, прости меня! Валечка…»

И заплакал.

Больше не плакал уже никогда.

Но запил, пошел вразнос – а, все равно! Конец всему.

Потом в тюрьму загремел. Ехал как-то в трамвае – женщина стоит беременная. Сказал сидящему мужику: «Встал бы, место уступил!» Тот тоже был выпивши, ответил грубо, Чембарцев врезал, мужик – ему. Короче, избил его так, что… Нет, жив-то остался. Дали два года, отсидел, вернулся на завод – взяли, ничего. Его жалели там, понимали, что жизнь не задалась. А в суде с начальником случайно встретился – с тем, что отпустил тогда:

– Это ты? Как тебя – Чембарцев? Что ж ты, Ваня, а? Говорил же тебе – держись! Хоть бы о сыне подумал! А ты что?! Ох, горе…

Сын…

Ну да, сын. Конечно.

О сыне он думает, все время думает.

Всю жизнь думает.

Случилось это на девятый день после смерти Валечки. Чембарцев, как всегда, стоял у бокса, когда к нему подошла старшая медсестра Серафима Андреевна и увела к себе, в крошечный кабинетик. Усадила, налила сто грамм разведенного спирта – давай помянем твою жену! Помянули, закусили холодными котлетами, которые она из дому принесла. Серафима посмотрела, как он заглотил котлету, спросила, когда обедал последний раз, – Иван не помнил. Пошла принесла ему больничный обед в судках. Он насупился было:

– Спасибо, не надо!

– Ешь, кому говорю! – и еще по сто грамм разлила.

Он съел. А она заговорила с ним шепотом – о сыне:

– Ваня, мальчик, послушай меня, только тихо, не кричи! Не справишься ты, не поднимешь ребенка! Да тебе и не отдадут – живешь в общежитии, родных никого. Понимаешь? Тебе бы надо срочно кого-нибудь найти, и хорошо бы с жильем…

– Кого… найти? – не понял Иван. – Няньку ребенку?

– Да какую няньку! Где она нянькаться с ним будет? В общаге? Женщину! Чтоб приняла тебя с ребенком! Сейчас одиноких много, а ты парень красивый…

– Какую еще женщину, вы что?! Я только жену схоронил! А что в общежитии, так мне квартиру, может, дадут! Или хоть комнату!

– Не кричи ты! – Серафима выглянула в коридор и прикрыла поплотнее дверь. – Пока ты комнату будешь ждать, у тебя сына отберут, в Дом ребенка отправят. Ты этого хочешь?

– Нет! Ни за что! Я сам из детдома! Ни за что!

– Есть еще вариант.

– Какой?

– Отдать хорошим людям. Интеллигентные, обеспеченные, у твоего мальчика все будет, полная семья, образование, все! Женщине уже под сорок, детей нет, и родить не сможет уже никогда, понимаешь? Умер у нее ребенок! В то же день, что твой сын родился.

Иван не знал, что делать. Серафима говорила так складно, да он и сам понимал, что права: куда ему с младенцем! Он и смотреть-то на него боялся, не то что на руки взять! А тут – ухаживать за ним будут…

– Она выходит мальчика, выходит! – словно услышав мысли Ивана, сказала Серафима. – Слабенький, недоношенный! А с ними не пропадет!

– Я могу с ней поговорить?

– Сейчас, приведу! Сегодня и муж ее здесь.

Когда вошли, Иван сразу узнал ту белую женщину с черными глазами-дырами, что напугала его у бокса. Она сразу упала перед ним на колени и стала хватать горячими руками:

– Ванечка, мальчик! Отдай мне его! Пожалуйста! Умоляю!

– Оля, не унижайся! Он же подумает, что ты сумасшедшая! – с мукой в голосе сказал ее муж. Они оба показались Ивану очень старыми, особенно муж – да он и на самом деле был гораздо старше жены, как потом оказалось. Ольга поднялась, присела, закрыла лицо руками, вздохнула глубоко, и, когда снова убрала руки, оказалось, что никакие не черные дыры, а обычные серые глаза, полные слез.

– Ваня, я ведь каждый день к нему ходила, к твоему сыну. Ты уйдешь – я прихожу. Я уже люблю его, правда! Отдай нам! Я всю жизнь, каждый день буду за тебя Богу молиться! Как вы хотели мальчика назвать? Борей? Мне нравится! Боречка, Бориска! Правда, Миша?

И Миша мрачно кивнул. Только потом, спустя годы, Чембарцев сообразил, что без денег не обошлось – главврачу, Серафиме. Дело-то подсудное. Ему никто денег не предлагал. Да он бы и не взял.

Андрей позвонил в пять часов, сказал, что придет не один. Ирка было обрадовалась, что заедет Глеб, но оказалось, кто-то незнакомый. Андрей держался таинственно и на ее расспросы не поддался.

– Морочит нам папа голову, да, Антипка?

– Ы-ы! – радостно сказал Антипка, улыбаясь во все свои четыре зуба.

– Ы-ы! – передразнила его Ирка и чмокнула в носик. – Ослик ты мой! Ну, пойдем приготовим что-нибудь простенькое, но изысканное, как наш папа выражается.