югу и нет нужды торговать с богопротивным севером, гнездилищем еретиков? – заметил кавалер.

– Торговые гильдии богобоязненного юга так не считают, – засмеялся гость. – Всем им нужно куда-то девать свое зерно, и хмель, и кожу, и медь, и свинец, и многое другое, а в ответ получать кружева, ткани, краски и, главное, серебро. Да, друг мой, мы не можем жить без их серебра, так же как они не могут жить без нашего хлеба. Поэтому нужно разогнать мужиков, что ошиваются около рек и грабят все проплывающие по ним баржи.

Волков уже знал, что скажет на это. И не потому, что не хотел, и уж точно не потому, что ему не нужны были деньги, он отвечал так исходя из логики, из умения торговаться:

– Нет, жид, я не возьмусь за это дело. И не потому, что не хочу помочь гильдиям, и деньги мне нужны, но у меня идет своя война. А вы можете найти других хороших командиров. Денег тут предостаточно, я вижу, что любой согласится.

Наум Коэн понимающе кивал на каждой фразе кавалера. Этот человек, который торговался всю свою жизнь, правила торга знал еще лучше, чем Волков, он все видел и со всем соглашался. Но кавалер понимал, что за этим его согласием последуют, обязательно последуют другие аргументы. И как только рыцарь закончил, старик начал:

– Мы так и решили, вы пойдете не один, у вас будет командир, командир известный, и войско соберется большое. Это, – купец указал на мешок с деньгами, – всего-навсего четверть выделенных средств.

– Четверть? – удивился кавалер.

– Четверть, четверть, – говорил Коэн. – Мы очень, очень долго их недооценивали, два года уже идет с ними война, уже сколько рыцарей и воинов сложили головы в ней бесславно. Ральф фон Бледен из Нойнсбурга и Готфрид Фредериксон, Иоганн и Хельмут Рубберхёрты из Ланна и многие, многие другие.

«Неубедительно. Почему вам нужен я? Неужели потому, что я дважды победил горцев?»

– Жаль, что эти славные воины полегли бесславно в войне с мужиками, но я думаю, что помимо меня у вас много хороших командиров на памяти, а у меня своя война.

– Хороших много, много, – опять соглашался купец, – но дело в том, что нам нужен такой, как вы.

«Какой такой?» Волков молчал, ожидая пояснения.

– Ангел мой, – проговорил гость, обращаясь к Бригитт, – будьте любезны, еще мне горячего вина с медом и корицей.

– Сейчас, – ответила Бригитт и быстро ушла на кухню.

«Ах, дрянь такая, стояла за креслом и слушала мужские разговоры?»

И пока ее не было, старик продолжал:

– Дело в том, что нам нужен рыцарь божий, такой как вы, что всякое уже повидал: и ведьм, и мертвецов живых.

«Ах вот оно что, вот кто вам нужен».

– Дело в том, что командиры этого взбесившегося мужичья, это… Они люди не совсем простые, – говорил Наум Коэн значительно тише. – Один из них – рыцарь Эйнц фон Эрлихенген. Он лыс, и у него рыжая борода.

«Уж большие редкости среди рыцарей и воинов лысина и рыжая борода».

– А еще у него черная рука.

– Черная рука? – переспросил кавалер.

– Да, черная рука из каленого железа, что двигается и шевелится не хуже всякой живой.

– Никак за колдуна его держите?

– Держим, друг мой, держим, а как нам его не держать за колдуна, если он за два года одиннадцать отрядов со славными командирами, посланных на него, разгромил. Как не держать его за колдуна, если он и боголюбивых рыцарей бьет, и знаменитых полководцев-еретиков тоже бьет. Иные уже и не хотят на него идти, так и говорят, что тут дело нечисто.

– А еще что говорят? – уже серьезно спросил кавалер.

– Что жена у него ведьма, может ему всегда победу наколдовать.

– Угу, – кивнул Волков, чуть подумав. – Ну вот теперь-то точно нет. Хватит с меня дьявольщины и чертовщины, буду воевать с горцами, с ними мне как-то спокойнее.

– Я это знал, я это знал, – спокойно закивал Наум Кантор и снова поднял руку и показал два пальца.

Теперь с лавки встал другой человек, он подошел к купцу и протянул тому шкатулку черного дерева. Коэн поставил шкатулку на стол, открыл ее и достал оттуда свиток превосходного качества. Сразу Волкову в глаза бросились великолепная печать и широкая лента, что были на свитке. И ошибиться он не мог: на свитке висела печать с орлом, а лента была черно-желтой. И орел, и цвета говорили о том, что послание это от самого императора. Наум Коэн встал, сделал к кавалеру шаг и с поклоном протянул свиток ему.

– Это вам от самого императора.

– Мне? – не поверил кавалер.

– Вам, вам, – серьезно подтвердил купец, усаживаясь на свое место.

Одно ощущение этого свитка в руке, его гладкость и вид внушали благоговение. Волков медленно развернул бумагу и тут же почувствовал, как кто-то заглядывает к нему через плечо.

Конечно, это была вездесущая Бригитт.

– Марш отсюда! – сурово и тихо прошипел на нее кавалер и, когда она, обиженно поджав губы, отошла, стал читать, что было написано в свитке.

«Милостью его императорского величества утвердить избранного и достойного того кавалера Иеронима Фолькофа фон Эшбахт в чине оберста (полковника) имперского войска не на казенном содержании.

Отныне кавалер фон Эшбахт имеет право именовать себя оберстом во всех реляциях и просить аудиенцию у Императора.

Отныне полковник кавалер фон Эшбахт имеет право собирать войска во всех доменах Его Императорского Величества и во всех землях честных имперских подданных.

Отныне он имеет право при любом деле и на любом поле, при любых других флагах и даже при флаге Императора стоять под своим флагом и всем войскам, что ему подчинены, дать свой флаг.

Отныне полковник кавалер фон Эшбахт при любом деле имеет право требовать себе место и голос на любом военном совете, даже в присутствии его Императорского Величества.

Сим утверждаю: Георг III

Император. Число. Подпись».

Волков дочитал, свернул свиток и положил его перед собой.

– Что ж тут сказать, умеешь ты, жид, умеешь тронуть душу, найти нужные ключи. – Кавалер усмехнулся. – Во сколько же тебе обошелся полковничий патент на мое имя?

– Уж поверьте, друг мой, недешево. – Первый раз за все время купец не был благодушен. Он вздохнул, постучал ладонью по мешку с деньгами. – Здесь тысяча шестьсот восемьдесят гульденов. Вам нужно собрать на эти деньги тысячу двести солдат на свое усмотрение, сто всадников и триста саперов с инструментом. Нанять их надобно на полгода. До конца кампании.

Волков не был бы самим собой, если бы не начал сразу считать: «В мешке тысяч пятьдесят серебром,