до жалкой сиреневой пуговки, не способной удержаться даже в горлышке «утки». Памперсы тогда ещё не изобрели, и я беспрестанно мыла, подмывала, таскала тазы грязной воды, сушила матрац феном, ворочая тяжелое тело с боку на бок. Дон сопротивлялся, и однажды, задыхаясь от усталости и отчаяния, я отшлёпала его, как ребёнка, по голому опавшему задику, а потом поцелуями промокала слёзы на ввалившихся щеках.

Врач сочувственно посетовал: так он может пролежать десять лет. На роль героини греческой трагедии я не тянула. Чтобы упростить ситуацию, на ночь стала заматывать мужу руки длинным полотенцем. Руки, созданные порхать, как бабочки! Моё тело помнило их: чувственные, совершенно особенные, предназначенные повелевать. Теперь они не сопротивлялись, но угрызений совести я не испытывала, только недоумение, что Дон так безропотно подчиняется чужой силе.

Через три дня его не стало.

Он умер ночью, в одиночестве, со связанными руками. Не знаю, было ли ему страшно или всё равно. Я спала. Как потом мне хотелось стереть жгучий позор из своей памяти. Дудки. Это на бумаге можно пропустить слово или поставить отточие, а в голове прочерк не сделаешь. Чувство вины, ухмыляясь, возвращается на пригретое место.

Вместе с Доном умерли звуки. Много лет меня сопровождала прекрасная музыка, от которой душа становилась больше, а жизнь терпимее. Даже когда мужа не было дома, музыка витала в воздухе, звенела в ушах. И вдруг наступила тишина. Именно тишина заставила поверить, что Дон умер. Небо не захотело назначить его великим скрипачом. Кандидаты в знаменитости часто умирают молодыми, когда до мирового признания остаётся совсем немного. Они не успевают обзавестись дурными привычками и прославиться скандалами, поэтому память о них стирается незаметно.

Но мне никто не обещает забвения. Жизнь, заполненная Доном до предела, без него выглядит нелепой. Федя, родители, редкие подруги, собака… Этого не хватит, чтобы оживить равнодушное пространство. Отчего же я не чувствую ужаса, не бьюсь в истерике? Вот и Тина сказала:

– Повезло тебе – наконец умер. Жалко мужика, но кому такой нужен?

– Мне он нужен любой.

– Неужели? Представь, что Дон выздоровел, вы прожили бы ещё лет пять, ну десять, а потом он ушёл к другой. А ты уже поблекла и не котируешься. Так лучше?

Я представила. Нет, лучше пусть умер. Жестокость, которая гнездиться в лабиринтах каждой души, пела свою песню. Никогда никому не признаюсь, что не раз желала ему смерти. Это отвратительно. Казалось, потерять его легче, чем знать, что он обнимает другую. Не думала, что без него, любого – больного, помешанного – станет ещё хуже. Мелкая тварь, я не скрасила ему последние дни двойной лаской, а жалела только себя. Не понимала, что Дон уходит: красивый, талантливый, он казался бессмертным.

Смотрю в свою личную бездну, и волосы встают дыбом. Знаю, что задумана Создателем лучше, чище. Откуда взялось безучастие к чужому страданию? Кто заразил меня бациллой зла? Дон часто причинял нестерпимую боль, он был человеком с большими страстями, а я слабой, но не настолько же, чтобы стать несправедливой! О совесть лютая, как тяжко ты терзаешь!

5 сентября.

Всё переменилось в одночасье. Рухнула иллюзия, что смерть для всех, кроме тебя. Признание реальности и неотвратимости смерти означало вступление в пору зрелости, обращения к её философскому пониманию, дабы не съехать с ума от непосильной ноши.

Трудно свыкнуться с мыслью, что прощать больше некому и утешение придётся искать в одиночку. Но до этого ещё далеко. Предстоит тягостная для живых процедура расставания. Дон всегда говорил, что предпочитает гореть, а не гнить, хоть на этом свете, хоть на том. Согласна. Не хочу, чтобы его прекрасное тело, уже никому неинтересное, истлевало в тесном ящике в темноте и холоде. Погребение праха в Чёрном море меня тоже не вдохновляло, хотя Дон любил плавать в солёной воде, и мы каждый отпуск проводили в Крыму или на Кавказе. Уезжая домой, обязательно бросали в волны монетку. В тот год – последний вместе – я взяла себе рубль, а Дону дала пуговицу – для смеха, вдруг не заметит? Он, и правда, не глядя, размахнулся и бросил. Крикнул азартно:

– Моречко! Жди! Я вернусь!

И вот я вернулась, а он нет. Мистика. Какую взятку нужно посулить Нептуну, чтобы видеть море вечно?

Дон как-то особенно относился к Новодевичьему, подолгу там гулял, задумчиво рассматривал могилы великих и упорно повторял: «Сделаешь мне памятник, как у Шукшина». Загадывал далеко, а оказалось – на расстояние вытянутой руки. Я хмурилась про себя: почему он хочет быть первым? Потому, что старше? Смешно. Господь не строит своих агнцев по ранжиру. А вдруг я стою на очереди впереди – кто и как похоронит меня?

Кладбище мемориальное, после революции места здесь предоставлялись достойным борцам и певцам советской власти строго по списку. Это теперь за деньги можно достать хоть луну с неба, насмерть сбить человека автомобилем, развалить оборону страны – и не ответить. Тогда было строго, деньги мало стоили, требовались связи.

Во все времена атрибутами смерти торговали особенно удачливо – в горе живые лишаются жадности. Человек вдруг осознаёт, что кроме конечности мира, всё остальное маловажно и преходяще.

Наступив себе на горло, прошу отца:

– Пожалуйста, помоги получить место для Дона. Тебе достаточно позвонить в Моссовет и сказать, что он член семьи.

– Ты знаешь, я никогда не разделял твоего энтузиазма по поводу этого брака. Испоганить жизнь единственной дочери! Пальцем не пошевельну. Принципиально!

– Папа, – я понизила голос до проникновенности, – человек умер!

– Тем более.

– Это нужно твоему внуку и мне.

– А памятник кому? Этому прощалыге?

Я умоляла, плакала:

– Не может быть, чтобы у тебя не было сердца. Ведь ты любил революцию, любил меня, любил маму…

– Ну, положим, маму я не любил.

Господи, даже грешникам обещано прощение. Крокодилица открыла было рот.

– И не смей лезть в это дело! – свирепо предупредил отец.

Та вздрогнула крупным телом и послушливо кивнула. Если она собиралась поступить по-своему, то никогда не возражала напрямую.

– Ты монстр, – сказала я папе. – Отольются тебе мышкины слёзки. И на твою могилу я не приду.

Он замолчал, оторопев.

Я сжала кулаки, собрала оставшиеся силы и приготовилась к борьбе, уверенная, что, так или иначе, своего добьюсь. А пока повезла тело в крематорий. Нас сопровождала Крокодилица, члены квартета и две незнакомые заплаканные девицы, видимо, имевшие к Дону какое-то отношение. Зачем их гнать? Теперь уже пусть. Второй и последний раз я увидела родителей мужа: мы сдержано обнялись. Свёкор плакал навзрыд, как женщина, отупевшая от горя, свекровь выглядела безучастной.