Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Возможно, я не умела быть или хотя бы казаться женщиной легкомысленной, просто лёгкой, до которых так падки мужчины, думая, что ничем не рискуют, в крайнем случае, отдуваться придётся партнёрше. Мне же были свойственны занудство, вопросительный настрой мыслей, даже попытки философствовать. Речь не идёт о Гегелях, Кантах, Хайдеггерах, я вполне обходилась Бердяевым, почти во всём с ним соглашаясь. Нравился Флоренский, Ницше, Розанов, хотя последний одновременно раздражал, без конца колыша вопросы, которыми задаются все здравомыслящие люди, но Розанов мучается в сомнениях сам и мучает других.
Был один реальный вариант презреть негативный опыт и создать новую семью. Мы с Доном ещё жили вместе с родителями, когда меня непонятным образом разыскал школьный приятель Борис, уже ведущий инженер ленинградской верфи. В модном габардиновом пальто и фетровой шляпе, явно заграничного толка, гость выглядел импозантно. В некотором недоумении, с маленьким сыном на руках, я пригласила гостя в комнату. Мы поболтали о ерунде, вспомнили Мурманск, больше нас ничего не связывало. Нежно глядя на Федю, он спросил, счастлива ли я? Да, счастлива. Борис, человек обстоятельный, хотел убедиться наверняка, что ждать дальше бессмысленно.
Крокодилица с её страстью блюсти чужую нравственность, слушала под дверью. Она не позволяла мне сделать ни шагу в сторону, отслеживая в отсутствие Дона даже телефонные разговоры.
– Зачем так рьяно охранять честь нелюбимого зятя? – спросила я язвительно. – Не ты ли вышла замуж за папу после рождения Петьки?
– Это отец сообщил?
– Допустим.
– Тогда попроси его рассказать, как, между боями, он бегал ко мне ночью и обещал золотые горы, а когда живот вырос – в кусты. Я сняла с пуза маузер и направила ему промежду глаз. Он знал – стреляю я метко, но засмеялся: «Какой прок от трупа? Папашей он точно стать не сможет». Я опустила оружие, но не сдалась: «Тогда напишу товарищу Фрунзе, что ты меня снасильничал, а ребенка не признаёшь». – «Думаешь, поверят тебе, а не мне, комполка?» – «Поверят или нет, а из партии попрут». Вижу, испугался. Лишиться партбилета для твоего отца пострашнее смерти. Пришлось жениться.
Милая моя храбрая мамулечка умела за себя постоять. Её характера я не унаследовала, но чем дальше, тем меньше во мне оставалось смирения. Грызла мысль, что я верна человеку, который меня обманывает. Хотелось сравняться с ним моралью, чтобы не чувствовать себя дурой. Пусть я одна буду знать, так даже лучше, больше удовольствия: с бабами крутит и не в курсе, что сам рогатый. Ха.
Готов ли Дон испытывать боль? Надо нанести рану поглубже, запустить в неё пальцы и, ковыряя кровоточащую плоть, заглянуть в зрачки. Несколько раз я порывалась позвонить Сигурду, но какова степень его порядочности? Если Дон узнает, никогда не простит. Это не тот результат, который нужен. Да и сам шаг в постель случайного человека выглядел спорно. Ничего себе месть – разрешить чужим рукам трогать интимные места и в конце концов почувствовать в себе чужой член, небрежно отмытый. Кому я сделаю хуже – мужу или себе?
Но попугать стоит. И я придумала – изобразить виртуальную измену. Долго трусливо тянула: ещё прибьёт, не успев выслушать запоздалых пояснений. От человека с темпераментом и гипертрофированным самолюбием можно ждать чего угодно. Однажды, в компании друзей, где все в шутку целовались с чужими супругами – Дон с соседкой из кордебалета, а я с Володей Дегтярёвым – муж плеснул мне в лицо вино из своего стакана. Дома, вместо того, чтобы извиниться, замахнулся и тыльной стороной ладони, скользящим ударом, прошёлся по моей щеке.
– Тебе понравилось, ты даже глаза закрыла.
– Я всегда закрываю глаза, когда целуюсь.
– Со мной! Когда чувствуешь вожделение! – закричал Дон. – Но с другими не смей! Ещё раз увижу – убью!
Будучи ревнивцем, муж тщательно скрывал эту слабость, считая, что ревность ставит в зависимость, а зависимым он быть не хотел. Но жизнь пестрит закорючками. После очередной супружеской измены – подлинной или измышленной моим изнурённым сознанием – я присела на кровать, где Дон увлеченно читал Джека Лондона, и осторожно начала:
– Между прочим, не ты один пользуешься успехом. Я тоже серьёзно нравлюсь известному писателю.
Муж оторвался от книги и насмешливо округлил глаза:
– Это даже интересно. Расскажи.
– Он мой любовник! – выпалила я мстительно и испуганно замолкла.
Наступила секунда мёртвой тишины. Дон перестал дышать. Потом громко и отчётливо произнёс:
– Лучше бы ты умерла.
И так пнул меня босой ногой, что я слетела с кровати и приземлилась в середине комнаты, к счастью, на толстом ковре.
Это был человек, о котором я не имела представления. Лицо побагровело, на шее вздулись вены. Дон взъярился, как племенной бык, и требовал – о! что в первую очередь хотят знать все обманутые мужья? – конечно же, имя!
Называть имя нельзя ни в коем случае: овеществлённая измена навсегда застрянет у мужчины в голове, не будет прощена и, очень возможно, отомщена.
Между тем Дон продолжал брызгать слюной:
– Имя, имя!!
Прямо Канио из «Паяцев». Видно, Леонковалло, сочинивший не только музыку, но и оперное либретто, знал, о чём писал.
– Ты с ним не знаком, какая тебе разница?
Муж схватил меня за плечо тонкими, крепкими, почти железными пальцами.
– Имя!
Я заверещала:
– Больно! Руку сломаешь!
– Имя!
– Я всё выдумала, хотела тебя позлить, чтобы ты на своей шкуре узнал, что значит страдать от измены.
Но с людьми, которые живут эмоциями, шутить опасно. Дон рассвирепел:
– Тоже мне мстительница! Я не могу чувствовать как женщина, у меня другие реакции. Я испытываю не боль, а отвращение. Пошла вон!
Мною овладело странное безразличие. Не хотелось думать, хотелось не быть. Я находилась в пограничном состоянии, понимая, что должна умереть, но смерть случиться не может, просто это формула устранения катастрофы. Как сомнамбула, двинулась к чулану. Там из стены торчал костыль, на который вешали стремянку. Я привязала к нему колготки и, обмотав вокруг шеи, бездумно рухнула с перевёрнутого пластмассового ведра. К удивлению, колготки оборвались. На меня с грохотом посыпались веники, тазы и тазики. Кто бы мог подумать, что жизнь прочнее нейлона? Видно, чтобы от неё отказаться, нужна причина более серьёзная, чем безысходность.
Сорвав хлипкую задвижку, в чулан влетел Дон.
– Идиотка! Что я твоим родителям скажу!
Странно, мнение моих родителей его никогда не волновало.
– Ничего не говори. Я же не изменяла.
– А вешалась зачем?
– Боялась тебя потерять.
– Правдолюбка! А ведь я поверил, я привык тебе верить! И ты знаешь, как мне ненавистна ложь.
– Только чужая? А своя?