о скорбь! — уставы Природы, человек в нынешнее время совершенно удалился от этого благородного и первоначального направления и шатается, когда его умственная форма, сотворенная с ним вместе, чтобы его вести, уже не направляет человека своими браздами, но, словно побежденная чувственностью, терпит блудодейные его солецизмы[851] во всяком роде, что Овидиева Муза порицает так:

Но подобает сойтись каждому с парой своей[852].

Во всяком случае, добродетель уже повержена сластолюбием, разум подавлен чувственностью, и почти весь человеческий вид работает этому предосудительному пороку, ибо Посмех[853], а не Купидон, на ложе почитается, в храмах возвышается и многими в мире прославляется. Поэтому Природа, некогда увенчанная царской диадемой, сделалась как вдовица, быв госпожою народов[854]; повержена на стогнах, и не обретается желающий соболезновать[855] жалостным ее несчастиям.

Так родовитость человеческого состояния изгнана из древней своей знатности. Встарь исследовавшее с пылким усердием, почему земля производит из себя плоды, а вода — рыб, почему лес питает собою зверей, а гора — скот, оно теперь, спустившись от созерцания вышнего Олимпа, исследует тройное измерение Венериной Харибды, и что гораздо печальней — стрела Купидона поражает другую стрелу[856], никакого заживления не принося ране своими ударами. Золотой век, когда соблюдалась стыдливая чистота, совсем улетучился из-за непотребства человеческой непрочности, до того возросшей, что и железо грозит заржаветь, и уже ни Европу не ублажает в образе быка Юпитер, ни Цереру Нептун в образе коня, ни Юнону в образе облака Иксион[857], но Вакха — Вакх, забыв о первоначальных битвах и действуя на непривычный сладострастный лад. Оттого плачет мир, изнывают звезды, сетует кругообразная огромность вращающегося неба, и Солнце с сестрою в слезах совершают предписанную службу.

В таких чудовищных потехах многие потеют, в Венерином стане служа, с Маворсова поля убегая; часто они на одре, редко в броне, за отвагу их ручается Эрицина[858], Марс порицает бесчеловечное их безрассудство, однако, ни стыдом ни совестью не обуздываемые, не оставляют они плачевных своих деяний[859].

Плач Природы

I

В горькие пени смех, веселье в стон обращаю[860],

Рукоплескание в плач, шутки в тоску и печаль,

В час, как умолкшими я наблюдаю указы Природы,

Как от Венериных див жалкая гибнет толпа,

Этого — этой творит, с Венерой сражаясь, Венера,

Хитроумной волшбой размужествляя мужей.

Лик не обманчив сего унынья, и плач непритворен:

Нет, не коварство, но скорбь[861] истая в муках родит.

Просит Муза, печаль мне велит и молит Природа,

10 Чтобы слезную песнь я им в слезах даровал.

Где сокрылись, увы! приятность Природы, мерило

Скромности, нравов краса, к жизни стыдливой любовь?

Стонет Природа, молчит добронравье, из знатности прежней

Изгнанная, сиротой ныне стыдливость живет.

Рода действительного опозоренный пол перепуган,

Видя, как горько ему кануть в страдательный род[862].

Пола честь своего пятнает муж, ставший женою,

Гермафродитом его чары Венеры творят.

Он предикат и субъект, с двумя значеньями термин[863],

20 И грамматический им сильно раздвинут закон.

Мужеству, дару Природы, чужой, в грамматике стал он

Варваром. Близок ему в этой науке лишь троп.

Тропом, однако, нельзя называться сему переносу:

Эту фигуру верней между пороков считать[864].

Логик чрезмерный — тот, в ком простая конверсия[865] нудит

Силой искусства навек сгинуть Природы закон.

По наковальне он бьет, что семян никаких не чеканит[866];

От наковальни своей в ужасе молот дрожит.

Ни на каком веществе нет печати творящего лона:

30 Нет, на бесплодном брегу плуг его роет бразды[867].

Трудно ужиться стопе Венерина дактиля с ямбом,

Где за долгим нельзя краткому слогу идти[868].

Хоть пред женской красой сникает униженно всякий

Облик пригожий мужской, в славе пред ней умалён,

Хоть Тиндариде дана миловидность лика, хоть служит

Ей побежденный Нарцисс и Адониса краса, —

Все же в презренье она, хоть всех ее внешность преклонит,

Хоть о ее божестве божеский облик гласит,

Из-за нее перун в деснице Юпитера тускнет,

40 Праздностью томной струна Фебова поражена,

Из-за нее свободный в раба превратится и, чтобы

С нею любовь разделить, скромность продаст Ипполит[869].

Что ж на девичьих устах лобзаний нетронутых столько,

Что не желает никто жатву свою здесь найти?

Пусть бы лобзанья сии для меня медвянели влагой

И, медвяные, мне соты вложили в уста.

Весь бы ушел в лобзания дух, целиком заключившись

В губы, и на устах сам бы с собою играл,

Чтобы мне так умереть, а по смерти моей — чтоб другое

50 «Я»[870] наслаждаться могло жизнью блаженною в ней.

Уж Тиндариду ловить любодей не выходит фригийский,

Но на Парисе Парис гнусное диво творит.

Не приникает Пирам сквозь тесные щели к лобзаньям

Фисбы: ему не люба боле Венерина щель.

Не подражает уже Пелид повадкам девичьим,

Дабы девам себя истинным мужем явить[871].

Дурно, однако ж, за дар воздает своим даром Природе

Тот, кто, прибыль любя, полом торгует своим.

В храме Гения тот анафеме правой подвергся,

60 Гению кто отказал дать десятину его.

II

Когда на плачевный лад твердил я вновь и вновь эти элегические стихи[872], явилась, сойдя из внутренних палат бесстрастного мира[873], некая женщина[874], скоро ко мне приближавшаяся. Кудри ее, не заемным, но собственным блеском сияя, не по одному сходству являя образ лучей, но природною своею яркостью превосходя природу, в скопленье светил превращали голову девицы; разделяющие их двойные ленты, не покидая вышних областей, не гнушались и землю удостоить улыбчивого лобзанья. Некая протяженность лилейной тропы, пролегающая рубежом крестообразно, разделяла спорящие волосы[875]; и эта наклонная линия, утверждаю я, не была для облика ее изъяном, но для красы ее защитой. Золотой гребень, золото кудрей сочетающий в хоровод доброго устроенья, дивился, находя внешность с ним самим сообразною: ибо впечатление от цвета, с обеих сторон