Она вручает мне полиэтиленовый пакет из магазина «Рема», в котором, переложенные соломой, лежат оплодотворенные яйца.

— На улице холодно, — говорит Анетта, — как приедешь, сразу положи их под курицу. А что касается твоей беленькой… — и она выразительно чиркает пальцем по горлу.

Я укладываю пакет с яйцами на переднем сиденье и выруливаю по аллее на шоссе. Дорога петляет, передо мной почти нет машин, где-то вдалеке на встречной полосе показывается грузовик.

Когда я въезжаю в тоннель, раздается звонок от Элизы. Я объясняю, что я за рулем, что ездила к Анетте и взяла яйца, чтобы подложить под курицу, рассказываю о моих куриных напастях, Элиза смеется.

— Как забавно, Моника, — говорит она. — Я бы с удовольствием еще раз приехала на все это посмотреть.

Мне немного неловко за мою веселость. Я подъезжаю. В доме горит свет, тускло светится тепловая лампа в курятнике.

— Но все же, насчет Рождества, — говорит Элиза. Голос у нее мягкий, размеренный, и она говорит так, что становится понятно, что Рождество у нас в Аскиме — не лучшая идея.

— Папа для такого путешествия не очень хорошо себя чувствует, а мама не хочет, чтобы много людей собиралось в ограниченном пространстве.

И когда я набираю воздуха, чтобы хотя бы попытаться что-то возразить, я слышу категоричное: «Нет, Моника!» И я отчетливо представляю себе, как она качает головой, поджав губы и округлив глаза. Я решаю завершить этот разговор.

— Ладно, — говорю я. — Сейчас мне нужно заняться этими яйцами и посмотреть, что получится.

— Ну, успехов тебе с яйцами, — чеканит Элиза.

Сигри распласталась над безжизненными яйцами, которые она упрямо пытается высиживать, гнездо ее прямо у тепловой лампы. Я надеваю перчатки и осторожно меняю ее яйца на те три, что мне дала Анетта.

— Так-то! — говорю я. — Высиживай теперь.

Сигри накрывает все яйца своим большим телом, затихает и воинственно таращится на меня своими крошечными черными глазками. Все остальные курицы нахохлились на насестах, за исключением беленькой, она сидит на земле, вытянув голову вперед. Прямо на моих глазах она поворачивается вокруг себя и делает кульбит, так что ее тоненькие лапки задираются вверх, потом неуклюже взмахивает крыльями и снова встает на лапы, покачиваясь. Перья в крови и потеках грязи. Я сажусь на корточки и протягиваю руку, она не обращает на меня внимания.

— Милая, маленькая Белоснежка, какая же ты была красавица, — приговариваю я, понизив голос и поглаживая жесткие грязные перья на ее спинке и груди.

Майкен и Фрёйя сидят на полу и играют на приставке, у Фрёйи раскраснелось лицо, щеки и подбородок пылают с мороза в домашнем тепле. Тронд Хенрик помыл посуду, теперь он лежит на диване с книгой, бокал и коробка с вином стоят на столике неподалеку. Он поднимает руку и машет.

— Иди сюда, скорее, скорее иди, — шепчет он.

— Одной курице что-то нездоровится, — говорю я.

— А что с ней такое? — спрашивает Тронд Хенрик. Он поглаживает мои бедра и притягивает меня к себе.

— Это та, беленькая, — говорю я. — Фрёйя еще назвала ее Белоснежкой. Остальные ее скоро совсем заклюют.

— Ну, может, тогда забрать ее? — спрашивает Тронд Хенрик. Я объясняю, что на этот счет сказала Анетта.

— Мы же не можем ее забрать домой, — говорю я.

— Сюда не можем, — соглашается Тронд Хенрик.

Девочки начинают меня раздражать, безжалостно двигая рычажками, они заставляют фигурку на экране бегать и прыгать из стороны в сторону.

— Но Сигри сидит в гнезде и высиживает новые яйца, словно ей за это заплатили, — улыбаюсь я. — Может, к Рождеству мы обзаведемся цыплятами?

— Цыплята к Рождеству, круто! — встревает Майкен.

— А можно нам какао? — спрашивает Фрёйя, не отрываясь от экрана.

— Но Белоснежке очень плохо, — продолжаю я. — Такое впечатление, что она скоро того. Она лежит, голову подвернула под себя, глаза закрыты.

Тронд Хенрик смеется.

— Какая же ты чудесная, — говорит он.

Я изображаю из себя цыпленка.

— Боюсь, нам придется ее прикончить, — говорю я. — Раз она так мучается.

— Прикончить? — изумленно приподнимается на локте Тронд Хенрик.

— Да, придется это сделать, — настаиваю я. — Не ждать же, пока она сама испустит дух.

— Прикончить? Ты совсем, что ли, с ума сошла? — ровным тоном говорит Майкен, всецело поглощенная происходящим на экране.

— Не хотел бы разочаровывать тебя как мужчина, — говорит Тронд Хенрик. — Но тебе не удастся уговорить меня это сделать. Я и осу-то не могу прихлопнуть.

— Но раз она так страдает.

— Только не я! — качает головой Майкен. — Я лучше буду вегетарианкой.

Тронд Хенрик улыбается и целует меня в шею.

— Тогда тебе придется самой с ней разделаться, — говорит он.

— Анетта в таких случаях не пользуется топором, — задумчиво говорю я. — Она держит курицу за голову и отрезает ее острым ножом.

— Мама! — вопит Майкен, теперь она уже отбросила в сторону пульт от приставки. — Ты что, действительно хочешь отрезать голову Белоснежке?

— Что? — поворачивается Фрёйя. — Моника? Ты что, отрежешь голову Белоснежке? Папа, Моника и правда отрежет голову Белоснежке?

— Успокоились все! — говорю я. — Никто никаких голов отрезать не собирается.

Я смеюсь, уткнувшись в грудь Тронда Хенрика, и чувствую, что он тоже смеется.

После того как девочек отправили в постель, я пересказываю Тронду Хенрику наш разговор с Элизой про Рождество. Мы лежим на диване, руки и ноги сплетены, мы поглаживаем друг друга, дрова потрескивают в печке.

— Я взяла работу домой, — говорю я, — так что мне придется кое-что сделать перед сном.

Тронд Хенрик поднимается и подливает вина в бокалы. Потом снова ложится и обнимает меня.

— Все идет к тому, что мы все должны собраться у Элизы и Яна Улава, — продолжаю я.

— Ну, здесь всем было бы тесновато, — говорит Тронд Хенрик. — И я не думаю, что мы с тобой до конца понимаем, что значит организовать празднование Рождества для огромной семьи.

Не знаю, что думать и что чувствовать. Во мне смешались горечь предательства и сладость утешения. Из-за того, что он перешел на сторону врага и в то же время непоколебимо стоит на моей стороне и, так сказать, составляет со мной единое целое. Потому что они же не враги. Я бы очень хотела, чтобы мы все любили друг друга. Тронд Хенрик делает глоток, отставляет бокал с вином и снова прижимает меня к себе.

— Кроме того, если здесь соберется много народу, мне будет трудно работать над романом, — продолжает он.

— Ты что, будешь писать в рождественские праздники, когда дети останутся здесь? — удивляюсь я.

— Я должен писать. Но я попытаюсь себя как-то ограничить.

— Я не хочу, чтобы ты