– Ей надо упаковать всякие мелочи – посуду, безделушки. Это ненадолго. Я подумала, что нам с ней даже неплохо будет пару дней побыть вдвоем.

На другой день после ее возвращения домой Герти прислала открытку – репродукцию акварели с анютиными глазками: «Это виолы, мамины любимые цветы, – конечно, ты помнишь». Да нет, она забыла, но тем не менее назвала свою дочь Виолой. В знак преклонения, но не перед мамой, а перед Шекспиром. Как она, дочь, могла оказаться такой черствой? Если и помнила, то подспудно. А сколько всего со временем перезабудет ее собственная дочка? Нэнси вдруг ощутила пустоту. Если бы только мама сейчас была жива. Вот так же будет чувствовать себя и Виола, оставшись без матери. Думать об этом было невыносимо. На глаза навернулись горячие, горькие слезы. Смахнув их, она заставила себя собраться с духом.

Далее Герти писала:

Решила черкнуть тебе пару слов. Пока ты находилась «у меня», звонил Тедди: он тебя разыскивал. Я прикинулась дурочкой. Надеюсь, он ничего не заподозрил. Дорогая, ты не хочешь ему открыться? (Я не вмешиваюсь, просто спрашиваю.) С любовью, Г.

P. S. Что вы решили насчет буфета?

– Ты должна ему рассказать, – убеждала Милли, – непременно. Я тебя виртуозно прикрывала: мол, только что посадила ее на поезд, мы чудесно провели время на озерах и так далее, но рано или поздно Тедди все равно узнает.

Нэнси обратилась не к мужу, а к сестрам: время от времени они собирались в разном составе, чтобы поболтать о своем. На сестер она еще могла возложить этот груз, но на Тедди – нет. Он никогда не был простаком и, должно быть, что-то подозревал, но она не собиралась ему открываться, пока дело не дойдет до очевидного. В душе она всегда оставалась математиком и мыслила четкими категориями. Если худшее неизбежно, чем короче будут страдания мужа, тем лучше.

– Нужно ему рассказать, Нэнси.

– Расскажу, Милли, конечно, расскажу.

Пусть Нэнси не заезжала ни в Дорсет, ни в Озерный край, но без всякой натяжки можно было утверждать, что она провела некоторое время в Лондоне вместе с Беа. Правда, не на выставке и не на концерте, а в ее богемной съемной квартирке в Челси, где посидела на диване рядом с сестрой за стаканчиком виски. Бутылку захватила с собой примкнувшая к ним Урсула.

– Мне подумалось, нам пригодится что-нибудь покрепче чая, – объявила она.

– Я пью только джин, – сказала Беа.

После развода с мужем-хирургом она работала на Би-би-си и утверждала, что наслаждается одиночеством.

Запыхавшись, прибежала Милли.

– Не сразу нашла, – выговорила она, – извините.

– Виски, джин? – предложила Беа. – Или чаю?

– Я все люблю, но, наверное, выпью джина. Сильно не разбавляй. – Она косилась на Нэнси, но продолжала разговаривать с Беа. – Мне ведь лучше выпить, правда? Все плохо, да?

– Очень плохо, – дрогнувшим голосом произнесла Беа.

– Совсем плохо? – нарочито отчеканила Милли, то ли пытаясь взять себя в руки, то ли прикидываясь героиней пьесы или фильма, которая борется с эмоциями; на ум приходила Силия Джонсон в «Короткой встрече». Зов долга, нравственная установка поступать правильно.

Нэнси все это ценила, но внутренне бунтовала. Убежать, думала она, и забыть о долге. Скатиться кубарем по крутой узкой лестнице дома Беа на улицу, оттуда – по набережной, дальше и дальше, пока не убежишь от того ужаса, что гонится за тобой по пятам.

Когда Милли брала стакан с джином, рука у нее затряслась мелкой дрожью, а глаза предательски заблестели; Нэнси поняла, что сестра не разыгрывает спектакль.

– Как видишь, я здесь, – обратилась она к Милли. – Расспрашивай не кого-нибудь, а меня.

– Расспрашивать не хочу, – смешалась Милли. – Я не уверена, что вообще хочу знать.

Блеск в глазах вылился в слезу, которая сползла по щеке. Беа мягко подтолкнула сестру к креслу, а сама устроилась на ковре у ее ног.

– В целом это правда, – спокойно произнесла Нэнси. – Результаты подтвердились, и боюсь, все совсем плохо, как ты выразилась. К сожалению, хуже не бывает.

Милли с горечью всхлипнула, зажав рот ладонью, как будто попыталась сдержать рыдания, но не успела. Беа, прильнув к сестре, взяла ее за свободную руку, словно перед кораблекрушением.

– И ничем нельзя помочь? – спросила Урсула. – Ведь…

– Нет, – оборвала ее Нэнси; им всем хотелось на что-то надеяться, видеть какие-то возможности, но болезнь зашла слишком далеко. – Он сказал, что на более ранней стадии, вероятно, что-то и можно было бы сделать. Оперировать он отказывается, – продолжила она, жестом останавливая Беа, которая хотела было возразить. – Хирургическое вмешательство невозможно из-за локализации, из-за переплетения кровеносных сосудов.

– О боже! – вырвалось у Милли. Самая чувствительная из сестер, она побледнела.

– Значит, операции не будет. В лучшем случае операция меня убьет.

– Если смерть – это лучшее, что же тогда худшее?

Урсула задумалась. Милли выдавила «смерть» чуть слышно, будто само это слово звучало святотатством.

– Вероятно, меня ждет полная беспомощность, как физическая, так и умственная.

– Вероятно? – спросила Беа, все еще пытаясь ухватиться за последнюю соломинку посреди разрушительного шторма.

– Наверняка, – ответила Нэнси. – Мне придет конец, только в ином смысле. Даже хирургическое вмешательство не принесло бы никакой пользы из-за локализации – там невозможно резать.

Казалось, Милли сделалось совсем дурно.

– Опухоль будет только расти. Это точно, – продолжала Нэнси, перестав, вопреки первоначальному намерению, выбирать слова. – И вы сделаете мне большое-пребольшое одолжение, если с этим смиритесь.

С тех пор как Нэнси впервые оказалась на Харли-стрит, когда якобы помогала Герти с переездом на другую квартиру, она сердцем чувствовала, что это уже приближается. По своим каналам Беа навела справки и нашла квалифицированного консультанта: доктора Мортон-Фрейзера, шотландца.

– Его многие рекомендуют, – сказала Беа. – Внимательный специалист. Не упустит ни одну мелочь и так далее.

Тогда, вероятно, еще оставалась слабая надежда, но она стала таять после того, как Нэнси явилась на осмотр в следующем месяце («Дом-музей Вордсворта и все такое прочее»). Доктор показал ей рентгеновские снимки, и Нэнси увидела, насколько прогрессировала ее болезнь за краткий промежуток времени.

– Возможно, обратись вы ко мне год назад… – сказал доктор, – хотя даже в этом случае кто знает…

«Стремительно прогрессирующий, неизлечимый» – диагноз бедной Барбары Томс.

– Я этого не выдержу, сил нет, – прошептала Милли, когда Беа прошла мимо нее, чтобы наполнить их стаканы.

Нэнси обожгла вспышка обиды. Не сестрам, а ей самой требовались силы, чтобы выдержать.