Ей хотелось остаться наедине с собой, погрузиться в собственный тихий мирок и размышлять о смерти. Смерть. Да, Нэнси действительно могла быть прямолинейной, а подчас у нее с языка даже слетали бранные слова. Но теперь ей приходилось быть доброй и сильной, говорить, что все нормально (чего в принципе быть не могло) и что она смирилась.

– Все нормально, – сказала Нэнси своей сестре Милли. – Все в порядке. Я смирилась, теперь ваша очередь.

– А Тедди? – дрожащим голосом спросила Урсула. – Он звонил мне как раз сегодня утром, Нэнси. Мой брат – господи прости – подозревает, что ты завела любовника. Избавь его от этих страданий.

Горько посмеявшись, Нэнси сказала:

– Только для того, чтобы он страдал еще больше?

– Расскажи ему как можно скорее, несправедливо так долго держать его в неведении. – («Урсула, – раздраженно подумала Нэнси, – всегда была сторонницей и заступницей Тедди».) – А вот Виолу, наверное, пока стоит поберечь.

«О боже. Виола», – подумала Нэнси.

Ее зазнобило от отчаяния.

– Да, Виоле не говори, – тут же подхватила Беа. – Она еще слишком мала, чтобы это понять.

– Мы всегда ей поможем, – не подумав, выпалила Милли, – мы о ней позаботимся.

– Но первым делом надо рассказать Тедди, – настойчиво повторила Урсула, – ты должна поехать домой и все ему рассказать.

– Да, – вздохнула Нэнси, – я так и сделаю.

Они вместе проводили ее до Кингз-Кросс и посадили на поезд. Беа нежно поцеловала ее, словно Нэнси внезапно превратилась в тончайшее стеклышко и в любой момент могла разбиться вдребезги.

– Мужайся, – сказала Беа.

Урсула, видимо, не боялась «разбить» Нэнси и крепко обняла ее.

– Тебе придется поддержать Тедди, – быстро добавила она, – помоги ему с этим справиться.

– Господи, – утомленно вздохнула Нэнси.

Хоть кто-нибудь позволит ей быть слабой и безнадежно эгоистичной?

Они стояли на платформе и махали вслед уходящему поезду; все плакали, Милли рыдала в голос.

«Провожают, как на войну, – промелькнуло в мыслях у Нэнси. – Впрочем, битва моя уже закончилась поражением».

– Накатанной колее?.. – переспросила Нэнси.

– Я знаю, чем ты занимаешься, – сказал Тедди.

За все эти годы она ни разу не видела, чтобы Тедди злился, по крайней мере так сильно. Да еще на нее.

Пройдя на кухню, Нэнси подошла к раковине и налила себе стакан воды из-под крана. Она прокручивала в голове предстоящее объяснение, пока ехала в поезде (ужасная поездка, вагон был забит подвыпившими курильщиками, которые с ухмылкой обшаривали ее глазами), но сейчас, когда дело дошло до разговора, нужные слова ускользали. Она пила воду медленно, чтобы растянуть время.

– Я все знаю! – сказал, еще больше распаляясь, Тедди.

Она повернулась к нему:

– Нет, Тедди. Не знаешь. Ничего ты не знаешь.

Сначала Нэнси воспринимала новообразование как хищника, паразита, который пробирался через ткани мозга и разрушал ее изнутри, но сейчас все уже было предрешено, никаких возможностей не осталось, и недуг перестал быть врагом. Естественно, он не сделался ей другом (отнюдь нет), но стал ее частью. Частью Нэнси, и только ее; им вдвоем, как попутчикам, предстояло идти вместе к страшному концу.

С работы Нэнси уволилась. Зачем посвящать себя другим? Виола привыкла, что Нэнси отвозит ее в школу и поджидает после уроков, поэтому дочка расстроилась, когда ее внезапно бросили на произвол судьбы. Теперь, следуя материнским инструкциям, она ездила на автобусе («Но почему?»). Нэнси объяснила, что плохо себя чувствует и должна на время отойти от преподавания, чтобы поправить здоровье. Мгновенная независимость далась Виоле непросто, но сейчас важны были практические вопросы, а не сентиментальные. В железо вошла душа.

Нэнси накупила одежды для дочери, размера на два-три больше, составила списки дел и черкнула памятки с адресами и телефонными номерами родителей ее подружек и учителя музыки, перечислив то, что нравится и что не нравится Виоле. Тедди, конечно, почти досконально знал дочкины вкусы, но даже он не смог бы составить полный перечень.

Как ни странно, Нэнси вполне сносно себя чувствовала в первые недели после подтверждения смертного приговора. Про себя она выражалась именно так, хотя вслух ради своих близких прибегала к иносказаниям. Она разобрала содержимое шкафов и ящиков комода, выкинула ненужное, избавилась от лишней одежды. Удастся ли дотянуть до зимы? Понадобятся ли ей эти теплые вещи: безрукавки, шерстяные носки? Нэнси знала, что сестры после похорон придут в дом и будут разбирать ее вещи, как делали они все вместе после смерти мамы. Если сейчас навести порядок, им будет проще. Нэнси ни с кем не обсуждала эти мрачные подробности. Зачем расстраивать близких? Ей приносила определенное удовлетворение мысль о том, что в комнатах будет прибрано. Она представляла, как после ее смерти Герти мерит шагами спальню и говорит: «Нэнси, дружочек, в этом ты вся: у тебя идеальный порядок – не подкопаешься». Естественно, когда неизбежное произошло, Герти ничего подобного не сказала: скорбь ее была слишком глубока для таких умильных сентенций.

Тедди не знал, что и думать, видя такую бурную деятельность, и даже осмелился предположить, что диагноз был ошибочным («результаты анализов иногда путают»). И что жена действительно идет на поправку.

– Чудес не бывает, Тедди, – сказала Нэнси, изо всех сил сохраняя спокойствие. – Это не лечится.

Для Тедди надежда была бы худшим злом. Да и для нее самой тоже. Она хотела ценить эту небольшую отсрочку, а не сокрушаться о том, чему больше не бывать никогда.

– Но ведь ты думала, что я погиб на войне, – настойчиво продолжал Тедди. – Разве тебя тогда покинула надежда?

– Да, покинула. Я перестала надеяться. И ты это знаешь. Сам же говоришь: «Ты думала, что я погиб на войне».

– Значит, мое возвращение стало чудом, – сказал он, как будто выиграл этот спор.

Но Тедди вернулся из лагеря для военнопленных, а не с того света. Сейчас его словам недоставало логики, но какая разница? Достаточно скоро он перестал верить в чудеса.

Вот тогда-то повсюду был наведен порядок и составлены все памятки. Покончив с этими заботами, Нэнси поняла, что очень хочет побыть дома в одиночестве, заполняя тишину звуками фортепиано – иногда мелодиями Бетховена, но чаще всего Шопена. Ее манера игры была резкой, но день за днем Нэнси понемногу совершенствовала свою технику и даже сказала Тедди: «По крайней мере, хоть в чем-то есть улучшение», но вообще она старалась избегать черного юмора.

Однажды днем, когда она полностью погрузилась в полонез ми-бемоль минор (чертовски трудная вещь), Тедди вернулся раньше обычного. Такое бывает все чаще, отметила Нэнси. Она чувствовала, как муж старается заполнить ею сердце и ум, потому что именно в них она будет жить потом. (Нет, это не жизнь, только память, иллюзия.) И в сердцах сестер тоже. Частичка ее останется в Виоле, но потом исчезнет, забудется. «Мамины любимые цветы – конечно, ты помнишь…»