– С другой стороны, мои люди устали. Кони падают от бескормицы, их копыта вязнут в грязи… Нукеры жаждут крови и золота, и я опасаюсь взрыва недовольства.

– Тот, кого ты назначил темником вместо безвременно ушедшего Кюлькана, ждет возможности отличиться в твоих глазах, светлейший, – неожиданно произнесла старуха. – Эта жирная свинья Субудай был прав: твой дед никогда не шел впереди войска, его дело было повелевать. Пусть Бурундай проверит, правду ли говорит этот урус. Если он возьмет для тебя город, спрятанный среди чащоб, – одари его своей милостью. Если же нет… Значит, не судьба.

К юрте темника Бурундая были прикреплены девять бунчуков с конскими хвостами – по числу туменов личного войска Бату-хана. Кони выкапывали из-под снега траву, никогда не знавшую ни серпа, ни косы. С севера задул холодный режущий ветер, пригнавший горы мелкого оледенелого инея, и пленный урус заворочался в неглубокой яме, куда его бросили накануне. Однако движение причинило ему острую боль, и он затих, стараясь унять дрожь.

Удар ногой по ребрам вернул его в чувство. Он попытался подняться, но сумел лишь повернуть голову. Над ним, заслоняя неприветливое серое небо, стоял высокий монгол в длинной лисьей шубе, с кривой саблей в драгоценных ножнах на поясе. Лицо монгола пересекал старый побелевший шрам – он тянулся от виска через глаз и широкую скулу к подбородку. Золотая пайцза украшала никогда не мытую шею. Они никогда не моются, почему-то вспомнилось пленному. Они считают, что вместе с грязью вода смывает удачу в бою.

– Завтра на рассвете, – сказал монгол, – ты поведешь наши войска через леса. Солнцеподобный хан решил испытать твою честность, хотя я предпочел бы бросить тебя на съедение собакам. Если мы возьмем урусский город, тебе будет дарована жизнь. Если же нет – будешь умирать много дней подряд. И, клянусь, ты умрешь очень старым человеком.

А на рассвете следующего дня неожиданно повалил снег. И шел трое суток не переставая. Ветер, усилившись, гудел в вершинах вековых сосен, наносил легкие белые вороха и потом, точно раздумав, перебрасывал их, наметая в других местах новые пушистые холмы. Все живое попряталось, спасаясь от разгулявшейся метели. Лишь двигались по едва заметной тропе, каких тысячи в этих лесах, черные призраки на верховых конях – исполинская колонна, передовые сотни темника Бурундая. Впереди, всматриваясь в мерцающий снежный хоровод, ехал на мохнатой лошаденке пленный урус, решивший провести врагов к стенам Житнева.

Они уже миновали три заставы – везде с ходу врываясь за деревянные ограды, перехватывая коней и убивая всех выбегавших из землянок, где беспечно дремали русские сторожа. Лишь одна засека не далась без боя. Тамошний воевода Дорожа сумел собрать своих ратников в круг, и они дрались несколько часов подряд, в полном окружении, по-старинному, не тратя времени на защиту…

Который из убитых был Дорожа – татары так и не узнали. Все были одеты одинаково: в овчинные полушубки и лапти, и все полегли в неравном бою, один на семь, а где и на десять, и на двадцать. Сам Бурундай прискакал к заставе, когда все было уже кончено. Предатель, показывавший дорогу, сидел прямо на снегу, привалившись к вывороченному бревну, и мелко дрожал, глядя перед собой невидящими глазами.

– Ну? – коротко спросил темник.

Предатель нехотя поднял голову.

– Дальше дорога хорошо утоптана, господин. К вечеру достигнем тракта. По нему, если шагом, еще полдня пути.

Бурундай улыбнулся, обнажив кривые желтые зубы.

– Шагом – полдня, а если на рысях…

Татары, стремясь опередить друг друга, лихорадочно обыскивали убитых – и чужих, и своих. Забавляясь, отрезали уши у мертвых русичей и складывали в дорожные сумки: будет чем похвастаться после набега, сидя у костра. Пленник не выдержал и отвел взгляд.

– Не нравится? – спросил Бурундай.

Урус молчал.

– Смотри, – проговорил темник. – Обманешь – с тобой будет то же самое.

Некрас упал прямо перед воротами города. Кто-то наклонился над ним, что-то спросил – паренек, еле ворочая языком (он бежал с самого рассвета, не останавливаясь ни на секунду), прошептал: «Татары!», и закрыл глаза. Дальше его несли на руках. Он плыл куда-то, не ощущая усталого тела, только лоб горел и очень хотелось пить. А вскоре и пить расхотелось, все желания пропали, и голоса, и звуки…

Княгиня Елань, потемнев очами, смотрела на верных бояр, собравшихся у терема, на воеводу Еремея и Дружинных мужей, стиснувших пальцы на черенках копий.

– Ворота закрыты, госпожа, – сказал воевода. – Все, кто смог уйти, – здесь, за стенами. Татары жгут дальние погосты. Скоро, надо думать, начнут штурм.

Елань выслушала молча. Любые слова казались сейчас ненужными. Лишне было призывать идти в бой – все горожане, от мала до велика, стояли на стенах. Те, кто не держал в руках оружие, подносили камни, варили смолу в огромных котлах, насаживали наконечники стрел на древки. Над лесом стелился черный дым: горели окрестные селения.

Страшная весть застала князя Олега в его тереме, в пограничной крепости Селижаре. Это было как удар обухом по голове. Не может быть, вертелась назойливая мысль. Не может быть, не может быть…

– Ну почему же? – скрипнул старческий голос. Олег стремительно обернулся, невольно хватаясь за меч. Дубовая дверь в его покои была закрыта изнутри на засов, он находился здесь один – еще мгновение назад… А сейчас за столом, у крошечного оконца спокойно сидел человек.

– Малх, – проговорил князь сквозь зубы.

Он совсем не изменился с тех пор. Добрый десяток лет пролетел, мерянский мальчишка Ольгес, сын Йаланда Вепря, пропал, растворился в северных лесах и озерах, истлел колдун Патраш Мокроступ, так и не получивший желаемого – секрета бессмертия, и жена его, красавица Данушка (мертвые глаза, рукоятка охотничьего ножа в форме рыбки)… Шестилетний мальчик, придвинув к стене кудо дубовую лавку и взобравшись на нее с ногами, осторожно выдернул из косяка стальной клинок, убивший его мать… Тело упало с глухим стуком, и маленькая сестренка, испугавшись, заплакала в своей колыбельке.

– Не реви, – сказал он ей. – Ты мне сердце разрываешь, а должна помогать, мы же одни теперь с тобой.

– А где мама?

Мальчик чуть помедлил и отвернулся, чтобы сестренка не заметила его слез.

– Мама ушла. Далеко, и придет не скоро. Но она строго-настрого наказала, чтобы ты меня слушалась. Будешь слушаться?

– Буду, – кивнула девочка. – Ты дашь мне поесть?

– Потерпи, – он подобрал валявшийся на полу лук, взвесил в руке нож – наследство убийцы. – Я пойду на охоту и что-нибудь принесу.

На рассвете, когда Смиренка уснула, он похоронил тела родителей за домом. Он не стал насыпать холмика: сестра могла увидеть и догадаться. Конечно, она и так поймет когда-нибудь, но только не сейчас. Пусть пока верит, что мама и папа скоро возвратятся.