— Мы давно близки, как сестры, и я никогда ничего от тебя не скрываю. О моей жизни ты знаешь все-все. Однако того, что будет сказано этим вечером здесь, тебе знать ни к чему. Не сочти это недоверием, это всего лишь намерение не подвергать тебя опасности, а она весьма велика. Когда речь заходит о государственной тайне, лучше поберечь людей, не имеющих к ней отношения и слишком нам дорогих. А я отношусь к тебе именно так.

Жаннета со слезами на глазах опустилась на колени перед креслом госпожи и положила ей на колени свою седеющую голову.

— Вы не обязаны ничего мне объяснять. Я сделаю все, что вы пожелаете. Тайны королевства касаются меня только тогда, когда вам может быть от них худо. Вы с самого детства от них страдаете… Лучше пообещайте, что не оставиге в стороне Корантена и меня, если вам или вашим детям, или вам троим снова будет грозить опасность!

— Обещаю! — заверила ее Сильви, заставила встать и поцеловала. — Мы останемся вместе столько, сколько будет угодно господу.

Успокоенная Жаннета закончила свои дела, уложила Сильви, подбросила поленьев в камин и вышла, не потушив свечей, что означало измену многолетней привычке. Через несколько минут в спальню вошли и уселись Рагнель, Филипп и Мари. Не желая нарушать ночную тишину, они придвинули стулья как можно ближе к кровати Сильви.

— Ну, вот! — молвил Персеваль, закуривая трубку. — Теперь, мальчик мой, мы готовы тебя выслушать. Надеюсь, тебе не помешает табачный дым? Твою матушку он не беспокоит.

— Я тоже знаком с табаком и сейчас к нему прибегну, — с улыбкой ответил молодой человек. — Мари принесла испанского вина, значит, у нас ни в чем не будет недостатка.

Он наклонился вперед, уперся локтями в колени, зажал лицо ладонями и надолго умолк. Наконец родные услышали:

— Если бы мне не пришлось самому пережить то, о чем я буду вам рассказывать, то я первый отказался бы поверить в такие чудеса. До сих пор спрашиваю себя, не приснился ли мне кошмар — настолько все эти события не соответствуют моему представлению о величии монархов и человеческом благородстве. Во всяком случае, многие люди сильно меня разочаровали…

— Можешь быть уверен, что ни один из нас не поставит под сомнение ни одно твое слово, — проговорил Персеваль.

— Очень надеюсь… В начале нашего плавания из Марселя я верил, что мы действительно отправляемся в крестовый поход по примеру наших славных предков. Мы будем биться с неверными! Мы, Христовы воины, покроем славой Христово знамя и святой крест, врученные самим святейшим папой адмиралу за несколько недель до того. Сам адмирал, принявший столько унижений от людей короля, называл себя всего лишь «капитаном морского флота церкви Христовой» и свято верил в истинность нашей миссии. Подгоняемые попутным ветром, мы за две недели достигли острова Канди, что еще больше укрепило его уверенность в грядущей победе, и он исполнился рвения вступить в бой за святое дело, когда нашим взорам предстала столица, тоже именуемая Канди . То было зрелище, полное несказанной красоты и огромной печали, — ни дать ни взять декорация к сцене конца света…

Лучи восходящего солнца озаряли розовую горную гряду и плато, покрытое свежей травой, усеянное дубовыми рощами и дикими оливами. У подножия скалы приютился порт, защищенный дамбой с древним маяком и могучими крепостными стенами, где зияли проломы и различимы были следы от пушечных ядер. Дальше виднелся город с красными венецианскими дворцами и белыми домиками, частично разрушенными. Окрестности города были обезображены рытвинами, возникшими из-за подрыва диковинных бомб, которыми пользовался Морозини, — квадратных стеклянных бутылей с четырьмя фитилями, изрыгающими, разбиваясь, смертоносный ядовитый дым. Повсюду мы видели следы пожарищ, признаки погибели. Однако красный с золотом штандарт Венеции продолжал гордо реять на легком утреннем ветерке, подтверждая решимость осажденных выстоять, невзирая ни на что.

О присутствии турок говорили только дымки их походных кухонь на окружающих город высотах. Однако стоило засиять на солнце нашему золоченому «Монарху» и другим судам эскадры, как все изменилось. Из порта раздались радостные возгласы.

«Мы прибыли первыми, — рассудил Бофор, разглядывая остров в подзорную трубу. — Странно… Вивонн вышел из Марселя на своих быстроходных галерах раньше нас и уже должен был приплыть, как и этот Роспиглиози, отказывающий мне в титуле „высочество“. А ведь он плывет всего-то из Чивитавеккьи. Есть о чем задуматься…»

Тем не менее опоздания союзников было недостаточно, чтобы обескуражить адмирала. Он сел в шлюпку вместе с де Наваем, Кольбером де Молеврие , своим племянником и мной и отплыл на встречу с Франческо Морозини, венецианским командующим. Тот вышел на набережную вместе с Сент-Андре-Монбреном, французским капитаном, состоящим на венецианской службе. Войдя в узкий проход, образованный мысом и дамбой с маяком, мы приблизились к ним. Все это время нас обстреливали турки. На наше счастье, их артиллеристам не хватало меткости.

Не стану от вас скрывать, какое сильное впечатление на меня произвел Морозини, — настоящее воплощение всех высших венецианских добродетелей. Это был воин пятидесяти двух лет, рослый, худой, похожий в своем помятом панцире на видавший виды клинок. Энергичное лицо, обожженное солнцем, с тонкими чертами, густые волосы с седыми прядями, подвижный рот, шелковистые усы, эспаньолка, но главное — запавшие черные глаза, гордые и властные, и недоуменный взлет бровей! Будучи солдатом, моряком, стратегом, он умел проявлять бесконечное терпение, что было составной частью его гениальности… Между ним и нашим адмиралом сразу установилось полное взаимопонимание: они были буквально созданы для совместных побед. К несчастью, этого нельзя было сказать о господине де Навае, а тот, на беду, был главнее монсеньора на суше…

Филипп умолк и улыбнулся матери, не сводившей с него влюбленного взгляда.

— Мне бы не хотелось тебя расстраивать, матушка, ведь я знаю, что госпожа де Навай — твоя давняя приятельница. Однако истину не скроешь, ее муж — грубиян и болван, из-за чванства которого мы потерпели катастрофу!

— Пусть тебя не мучит совесть! Я всегда знала, что она гораздо умнее своего мужа. Вот если бы король вызвал из ссылки одну ее!.. Но продолжай, прошу тебя.

— Охотно повинуюсь. Итак, Навай начал с того, что отказался от предложения Морозини, а тот сулил ему для наступления солдат, давно приспособившихся к этой войне и хорошо знающих местность. Далее он отказался от беседы с господином де Сент-Андре-Монбреном. Пришлось монсеньеру одному отправиться на бастион Сан-Сальваторе и всю ночь разрабатывать с Морозини и капитаном-французом план наступления. Все согласились, что надо дождаться Вивонна, Роспиглиози и их войска, а также трех тысяч немцев, завербованных Венецией. Получился бы увесистый кулак, способный атаковать неприятеля и на суше, и с моря и прорвать осаду, применив артиллерию.

И надо же было Навайю, поднявшись к себе на борт, принять роковое решение, атаковать турок на суше, не дожидаясь подкрепления! Хуже того, он даже не позаботился уведомить о своем решении адмирала, более того, посоветовал ему впоследствии не ступать на остров, так как у него и так громкая репутация и лучше ему не соваться туда, где могут обойтись без него… Представляете, как подействовало на монсеньера это наглое заявление?