Hayyot, как следует из приведенных выше описаний, исполнены очей (качество, символизирующее Божественное всевидение). При этом их глаза «подобны горящим углям»: «И вид этих животных был как вид горящих углей, как вид лампад; огонь ходил между животными, и сияние от огня и молния исходила из огня» (Иез. 1: 13). Эта черта также сближает hayyot и серафимов. Само слово «серафим» происходит от древнееврейского глагола «жечь» или же от существительного, обозначающего огненного летающего змея, то есть одновременно отсылает к ангельскому и дьявольскому (что вполне согласуется с эстетикой «Москвы – Петушков» в целом). Огонь и свет – это главная характеристика глаз серафима, воспламененных любовью к Богу и горящих преданностью его воле. Именно эта пламенность глаз инверсированно представлена ерофеевским сравнением глаз убийц со страшной жижей, сверкающей на дне общественного туалета – именно в этой якобы «декоративной» антиэстетической детали скрыта парадоксальная отсылка к семантике облика и hayyot и серафимов.

Не забудем и о том, что Люцифер буквально означает «носитель огня» и что он до падения был одним из четырех предводителей серафимов. Небессмысленно предположить, что одним из убийц был и серафим-расстрига Люцифер/Сатана, посещавший Веничку ранее, что, по-видимому, может служить объяснением выделенности четвертого убийцы, с самым свирепым и самым классическим профилем (орлиным?). Неразделенность и неразличимость добра и зла, дьявольского и ангельского в этом случае становятся особенно явными.

Во-вторых, обратим внимание на ноги убийц. Веничка отмечает, что убийцы «совсем не умеют бегать» (127). Более того, именно ногам убийц отдан финальный, максимально акцентированный Ерофеевым, «крупный план»:

А этих четверых я уже увидел – они подымались с последнего этажа ‹…› И когда я их увидел, сильнее всякого страха (честное слово, сильнее) было удивление: они, все четверо, подымались босые и обувь держали в руках – для чего это надо было? чтобы не шуметь в подъезде? или чтобы незаметнее ко мне подкрасться? не знаю, но это было последнее, что я помнил. То есть вот это удивление (128).

Параллель с hayyot объясняет и эту странность: «А ноги их – ноги прямые, и ступни ног их – как ступня ноги у тельца». Маймонид поясняет это описание hayyot тем, что их ноги не гнутся, то есть лишены суставов, потому что hayyot никогда не сидят, служа живой колесницей для Бога (который во фрагменте из Иезекииля является в буре)[910]; они же охраняют вход в Эдем (Быт. 3: 24) – и потому тоже лишены отдыха. Применительно к поэме Ерофеева все эти детали могут служить объяснением тому, почему убийцы Венички так плохо бегают.

И странная сцена, изображающая убийц, поднимающихся босыми, с обувью в руках, также косвенно отсылает к облику hayyot. Вряд ли практические мотивы имеют хоть какое-то значение: не желая «шуметь» при подходах к Веничке, убийцы вовсю «шумят», когда его душат. Они боятся его спугнуть? Но бежать Веничке некуда: он – на «самой верхней площадке» (127), а убийцы «подымались с последнего этажа» (128). Скорее всего, здесь перед нами прямая – хотя и ироническая – материализация той части описания hayyot, что касается их ободов (ofannim): «…а когда животные поднимались от земли, тогда поднимались и колеса… ободья их у всех четырех вокруг полны были глаз». Поднимающиеся по лестнице преследователи Венички смотрят «колесами» (что на сленге 1960–1970‐х и обозначало мужскую обувь[911]). Более того, в соответствии с описанием hayyot, они следуют за колесами, ведомы ими:

Куда дух хотел идти, туда шли и они; куда бы ни пошел дух, и колеса поднимались наравне с ними, ибо дух животных был в колесах (Иез. 1: 20).

В-третьих, почему убийц четверо? Четверка «животных» присутствует в Откровении, но само число четыре многократно повторено у Иезекииля: у него четверо ангелов с четырьмя лицами каждый и даже с четырьмя крыльями, «и шли они, каждое в ту сторону, которая пред лицем его» (Иез. 1: 12). Как указывают комментаторы, символика и значимость числа четыре в этих фрагментах связана с четырьмя концами/углами земли[912], четырьмя библейскими стихиями (огонь, вода, воздух, земля), четырьмя архангелами и четырьмя буквами священного божественного имени: YHVH, которые в соответствии с Книгой Зоара превращаются в четыре ключа от Эдемского сада. Наконец, «животные», появляющиеся в Откровении, нередко прямо ассоциируются с четырьмя Евангелиями (четырьмя версиями слова о Христе) и даже четырьмя евангелистами (четырьмя конкурентами ерофеевской поэмы как перифраза Евангелия).

Но если убийцы Ерофеева – это hayyot/серафимы, то как сочетается с этой версией фраза: «Где, в каких газетах, я видел эти рожи?» Львиный и орлиный профили серафимов действительно непосредственно ассоциируются с медальными профилями вождей на страницах советских газет (практически все центральные газеты были награждены орденами, которые изображались рядом с названиями – так, орден Ленина с профильным изображением украшал титул «Правды» и «Известий»). Правда, из такой ассоциации вовсе не следует шестидесятническая теория убийства пьяного гения советским режимом.

Возможна еще одна гипотеза: поскольку образ серафима в русской культурной традиции неотделим от пушкинского «Пророка», то и «рожи» серафимов могут напоминать о Пушкине – чей профиль, как водится, украшал первую страницу «Литературной газеты». Это предположение тем более основательно, что отсылки к «Пророку» возникали в финальных главах «Москвы – Петушков» и ранее.

Рассмотрим несколько подробнее, как развивается этот интертекст. После явления женщины из «Неутешного горя» Веничка сердится:

О позорники! Превратили мою землю в самый дерьмовый ад – и слезы заставляют скрывать от людей, а смех выставлять напоказ!.. О низкие сволочи! Не оставили людям ничего, кроме «скорби» и «страха», и после этого – и после этого смех у них публичен, а слеза под запретом!..

О, сказать бы сейчас такое, чтобы сжечь их всех, гадов, своим глаголом! такое сказать, что повергло бы в смятение все народы древности!.. (113–114, курсив мой. – М. Л.).

Из контекста следует, что перифраз «Пророка» в этом фрагменте скорее комичен, чем серьезен: во всяком случае, после этого монолога Веничка, подумав, что бы такое сказать, ничего не придумывает и продолжает с «княгиней» (она же, возможно, «женщина трудной судьбы») вполне абсурдистский диалог о гармони (или гармонии?).

Кого именно желает сжечь Веничка «своим глаголом»? Кто эти злокозненные позорники, превратившие землю Венички в ад? Заставляющие скрывать слезы, а смех выставлять напоказ? Не оставившие людям ничего, кроме скорби и страха? Подозрение в том, что повествователь гневается на советскую власть, было бы слишком примитивным и даже оскорбительным для Венички. К тому же слова о «скорби» и «страхе» прямо отсылают к одному из важнейших признаний Венички при первом рассуждении о «Неутешном горе»:

Я не утверждаю,