В своем чувстве он был безрассуден и смел. Везде и всюду показывался с Гюнель на людях. Невысокий, с прыгающей походкой, он водил ее на набережную. Он не отвечал на приветствия и поклоны людей, которые встречали его вместе с этой ослепительной девочкой. Вот это был настоящий театр. Околдованная собственной мечтой, Гюнель шла за невысоким, остроносым человеком в толстых прямоугольных очках, горделиво рассекавшим толпу. Штейн вкладывал девочкину руку себе на локоть, она то терпела десяток шагов, то вынимала сразу, не очень резко. Я таскался за ними, полный слез злобы и унижения.

Все закончилось разговором Штейна с отцом Гюнель — дядей Ибрагимом, огромным мужиком, поворачивавшим буровой замок, как велосипедный звоночек. Перед разговором Ибрагим достал из портфеля завернутый в тряпку нож и положил перед собой, глядя в глаза Штейну. Штейн быстро посмотрел на рукоятку.

Тем же вечером последовало вскрытие вен, сам позвонил в скорую, взломали дверь.

Штейна выписали дня через три, но в тот же день он лег в психоневрологическую лечебницу, почему-то за городом, недалеко от Насосного. Мы ездили к нему вдвоем, Гюнель просилась с нами, но Хашем отказал. С забинтованными по локоть руками Штейн сел на подоконник, в окне с косогора распахивалось море; он жадно закурил. На нас не смотрел, прямо-таки глотал затяжки, но потом вдруг стал говорить о «Капле», о том, что задумал «Бориса Годунова».

— А еще… Давно вам хотел рассказать. Все никак примера в жизни не находилось. В Средние века на пасху в городок какой-нибудь на ярмарочную площадь въезжал передвижной театр. Помосты располагались на телегах, в балаганчиках. В каждом разыгрывались сцены страстей Христовых. Народ обходил помосты и словно бы видел фильм, смонтированный по их собственной прихоти. Церковью строго был определен канон для актеров: кто и как может играть Христа, кто и как может играть Богоматерь. Ни в коем случае актер не должен быть увечным или неподобающим по виду, все одежды, и жесты, и интонации были регламентированы. Ибо не существовало для церкви более бесовской институции, чем театр. Дьявол есть отец лжи. И нет более лживого занятия, чем актерство: сегодня человек играет короля, завтра — разбойника. Однако силу искусства проницать и перерождать души церковь тоже отринуть не могла. И вот однажды актеры разыгрывали сцену из жизни раннехристианских мучеников. Святого возводили на костер, и он должен был там сгореть за веру в Христа. В тот самый момент, когда должен был загореться хворост, опускался занавес. И вдруг в один из годов в разгар представления случилась гроза, занавеску опустили, все разбежались, а актера отвязать не успели. В повозку ударила молния, хворост воспламенился, и актер сгорел. В течение трех веков церковь решала, была ли эта молния милостью Божьей или наказанием. Наконец актера канонизировали.

— Кому жизнь малина, а кому смерть красна, — сказал Штейн, сунул сигарету за ухо и помахал нам рукой в дверях, полуобернувшись.

8

У Хашема постепенно сложились доверительные отношения со Штейном. Штейн верил в своего ученика и посылал его в Москву — поступать в театральное училище. Три раза Хашем проваливался, на четвертый год его забрали в армию, он провел полгода в окопах под Агдамом, получил контузию, был комиссован.

Штейн к тому времени эмигрировал. Последнее, что о нем помню, — как после очередного приступа мы приехали к нему в больницу. Мы долго ждем Штейна, он выходит к нам заторможенный, измученный, опухший со сна, вежливо обрадовался и немного поговорил. Потом мы долго молчим. В комнате для встреч вдоль стен стоят ряды обитых дерматином кресел, точно как в кинозале. И я нахожу удовольствие в том, что мы потихоньку сидим и каждый думает свое. Я больше думаю, о чем же думает Хашем. И смотрю в окно, рассуждая, почему море способно так резко менять свой цвет при смене погоды. Почему на свале глубин возникает черта преломленья, и граница мути, поднятой нагонным теченьем, становится глубокой синевой. Я вижу, как шторм гонит стада белых коней с череды изумрудных гор, выстроенных в шеренги. А Штейн все молчит, давно забыв о нас.

Штейн решил не заигрывать с таможней и оставил Хашему архив Рудольфа Абиха, надеясь его потом как-то вызволить, разведав сначала о цене. Но через три года он пропал. Известно было, что он на автомобиле отправился через всю Америку, чтобы проветриться на West Coast. В течение нескольких месяцев он звонил матери из национальных парков, в которых он останавливался на несколько дней по дороге. И вдруг пропал. Нашли его мертвым в Мексике, в индейской хижине на побережье макового острова Тибурон, в подпольном опийном притоне.

— Жить захочешь, еще не то сделаешь, — сказал Хашем, который подробности узнал из письма Лилии Львовны, матери его учителя. Он и сейчас переписывался с ней, получая короткие письма, в которых она удивлялась, почему Америку, которая так добра к людям во всем мире, никто не любит. Старушка жаловалась, что нет ей все смерти, и желала Хашему доброго здравия.

1

Мы с Хашемом перепробовали почти все знаменитые секции города, включая боксерскую (сбежать на дикой скорости по склону, увертываясь слаломом от встречных кипарисов и акаций, разогреться с прыгалкой и «лапой», получить на ринге искрящихся тумаков). Но всерьез нас зацепил только «Клуб любителей моря»: Столяров, друг и многолетний корреспондент Хейердала, бесстрашный мореплаватель, любитель-исследователь, далеко продвинувшийся на топливе страсти и здравого смысла, покорил нас наповал, и года четыре мы ходили с ним в походы — морские и пешие, предметно изучали природу и историю. Правда, Хашем в старших классах делил со мной эту увлеченность все реже, благодаря своей поглощенности Штейном; на меня же Столяров оказал решающее влияние. Узнали мы об Александре Васильевиче из телепередачи «Клуб кинопутешественников» о приезде на Кавказ Хейердала, искавшего здесь предков викингов — асов. В репортаже было сказано, что Столяров ведет секцию в яхт-клубе, на следующий день мы были уже там, но Столярова не нашли, а нашли через неделю, когда он вернулся из плавания. Небольшая яхта, не длинней автомобиля «Волга», стояла на стапелях под лебедкой на пирсе. Бородатый широколицый человек, весь обгоревший на солнце, пегий от облезавшей лоскутами кожи, разматывал куски бинта и примазывал их смолой к корпусу яхты. Для знакомства он приветливо попросил нас помочь и показал, как правильно накладывать эпоксидные пластыри, как проверяется крепеж снастей, из каких частей состоит парусное судно. «Самое ценное в яхте — руль и якорь, — сообщил с ходу Столяров. — Без руля никуда не доплывешь, без якоря вынесет на камни».

Добродушный, но в то же время глубоко погруженный в себя человек, открывший нам азы вселенной, Столяров втолковывал важность походов и говорил, что тем, кто живет на берегах Каспийского моря, необыкновенно повезло: «Каспий — самое большое в мире бессточное озеро. Кровеносная его система покрывает европейскую часть России, Кавказ и Среднюю Азию. Следовательно, море наше — уникальное средостение планеты. Линза, хрусталик, глазное дно Земли, око, воронка колоссальной прорвы ландшафта — гор, равнин, степей, пустыни. Порог Персии, вход в Индию, Каспий полон тайн, он живой, его дыхание явно. Недаром в нем была найдена нефть, воплощение мощности цивилизации, ее питание, движитель ее истории. XX век содержал в себе апокалипсис. Гитлер воплотил собой антихриста. Он рвался к нефти, на Апшерон. На пороге Каспия, в Сталинграде, произошел Армагеддон. Мамаев курган принял в себя миллион жизней. Сталинградская битва отринула антихриста от Баку, от нефти, с помощью которой он мог прийти к победе, с помощью которой он мог сжечь весь мир, всех людей. Наши отцы и деды отстояли Апшерон. Наша обязанность — изучать и понимать Каспий. Понимать его берега, острова, заливы, его горы, его шторма, вулканы, ветра».