А, гори оно все синим пламенем!

– Единомыслием. Любая партия – это коалиция разномыслящих людей, имеющих общую цель, – коротко ответил я, потом подумал и добавил: – И еще массовым неверием в идеалы, даже среди работников идеологического сектора.

– А они должны именно верить? – усмехнувшись, уточнил дядя Вадим.

Мне его усмешка не понравилась, и я, заподозрив подвох, коротко задумался. Не обнаружив, ответил:

– Конечно, а как иначе? Если сам не веришь, то, выступая, не можешь передать эту веру слушателям. Нужны трибуны, – вспомнил я бабушку, – а их нет.

Дядя Вадим еще раз усмехнулся, уже победно.

– Я тебе сейчас один умный вещь скажу, только ты не обижайся, пожалуйста… – За столом чуть отпустило, появились неуверенные улыбки, а мама отлипла от косяка и пошла за салом. – Глупость ты говоришь. И, учитывая обстоятельства, – он покосился на увлеченно болтающих Яську с Томой, – я тебе сейчас объясню почему.

Я откинулся на спинку и предложил, удивленный:

– Давайте определимся с тезисом. Я правильно понимаю, что вы сейчас будете доказывать, почему работник идеологического фронта может не верить в то, что он говорит?

Дядя Вадим кивнул:

– Абсолютно правильно. Ты только это доказательство дальше не распространяй… Оно для внутреннего использования. – Он наклонился вперед, пристально глядя мне в глаза. – Идеология – не религия, чтобы внушать веру, у нее другая задача. Идеологические установки должны приниматься населением, – выделил он голосом. – Идеология, любая, подчеркну, идеология – это способ организации общественного сознания, правления людьми путем приведения их сознания к некоторому установленному образцу. Понимаешь?

Я замер, пораженный простотой объяснения.

– Ага… Но… А раньше ж было иначе?

– А это уже диалектика. Тебе пока простительно этого не понимать. – Дядя Вадим оглянулся, взял с тумбочки позади себя кастрюлю и протянул: – На, сосисок поешь.

Я благодарно кивнул, поделился с девчонками, подкинул им картошки и приготовился внимать мудрости.

– Понимаешь, первые лет двадцать у нас в СССР вообще не было никакого опыта управления страной, мы только нащупывали свои методы, нарабатывали путем проб и ошибок структуру управления. Тогда и была востребована страсть народных трибунов, об отсутствии которых ты сожалеешь. Это был опыт прямого народовластия, когда революционно настроенная масса выталкивала на поверхность активистов, вручая им сразу всю полноту власти. Тогда, по сути, это был единственный способ управления, бескомпромиссного, не считающегося ни с какими потерями, прущего буром. Но постепенно стал складываться аппарат власти, которому можно было делегировать властные полномочия. Эпоха прямого народовластия выносила в себе этот аппарат, и трибуны стали не нужны. Аппарат власти – более эффективный, хотя и опосредованный, способ реализации трудящимися своего права на управление. Слышал такое выражение про командные игры – «порядок бьет класс»? Вот тут то же самое. Аппарат может состоять из средних людей, делающих свою работу, может даже из ничтожных, но вместе они делают святое дело так, как никогда не смогут трибуны с их страстью.

– Двадцать лет, – протянул я задумчиво. – До тридцать седьмого, значит.

– Примерно да, – кивнул Вадим. – Соответствует.

– Это надо осмыслить… Внешне выглядит логично. Но, – встрепенулся я, увидев слабое место, – разве это «принятие» населением не хуже искренней веры? Оно же часто будет неискренним, поверхностным, может легко смыться в моменты кризисов.

– Приятно видеть, что у нас еще есть мыслящая молодежь, – отвесил мне Вадим комплимент. – Есть такое дело… Массовая идеологическая работа нацелена на то, чтобы охватить хоть как-то максимально широкий круг граждан. А вот дальше включаются два самостоятельных механизма: подражания и самоубеждения. Когда все вокруг хотя бы напоказ следуют доведенным и принятым нормам поведения, это уже большой плюс, они постепенно действительно становятся нормой, – опять надавив голосом, выделил он суть. – А часть граждан, причем, заметь, значительная часть, начинает искренне в них уже верить и активно распространять вокруг себя. Еще одно-два поколения – и все, в обществе будет достигнута критическая масса для стабилизации социалистического общественного сознания. Оно станет абсолютно доминирующим и самоподдерживающимся. Еще чуть-чуть, еще немного… – На стол легло блюдо с салом, и его мысль спикировала из абстрактных высей к конкретике. – У всех налито?

– У нас – нет! – с надеждой в голосе пискнула Тома.

– А с тобой я завтра поговорю, – пообещала мама и недовольно посмотрела на меня.

Тома сникла. Я откинулся на спинку стула, чувствуя, что уже не в состоянии продолжать осмысленную дискуссию. В голове шумело все сильнее, стол начал ощутимо покачиваться.

«Пока все пьют, – мелькнула мысль, – надо дойти до двери – и на улицу, на холодок».

– За Тому, – веско произнес дядя Вадим. – Красавицей и умницей она уже стала, теперь пусть станет счастливой!

Стопки взлетели ко ртам. Я, покачнувшись, осторожно выполз из-за стола и сделал несколько нетвердых шагов к двери.

– Андрей! – раздалось сзади.

Я оглянулся, держась за косяк. Дядя Вадим поставил стопарик и, глядя на меня неожиданно трезвыми глазами, сказал:

– А где ты не прав с единомыслием, мы в следующий раз поговорим. Если он будет.

– Я постараюсь. – Скользнул глазами по Томе и вылетел за дверь.

Позорище… С бокала шампанского и двухсот граммов наливки… Проклятущий возраст!

С пылающими от позора щеками, я, покачиваясь, вышел на крыльцо и присел на верхнюю ступеньку, приобняв для устойчивости столб. Попытался выговорить вслух «Джавахарлал Неру» и, огорченный результатом, задремал.

Понедельник 9 мая, 08:45

Ленинградская область, станция Сиверская

– Подожди, я сейчас, – сказала Тома и, взлетев по ступенькам, скрылась в доме.

Я упал на лавочку и подставил лицо солнцу. Легкая дурнота, уже лет десять как не посещавшая меня, продолжала мутить нутро. Ничего, сейчас до станции прогуляюсь, разойдется. Там в магазине кефирчика куплю…

Рядом кто-то сел, и я нехотя приоткрыл один глаз. Дед приветственно ухмыльнулся и, приложившись к горлышку, сделал длинный глоток «Ячменного колоса». Меня явственно передернуло, и ухмылка деда стала откровенно издевательской.

Из приотворенной двери на веранду донеслись грохот падающей табуретки, звон стекла и возмущенный вскрик бабки:

– Варька, зараза! Поставь стакан! – Затем раздался сочный шлепок полотенцем.

Загрохотало и звучно покатилось по полу задетое ведро. Дверь хлопнула, и мимо очумело пронеслась активистка.

Я, не выдержав, заржал в голос, хлопая ладонью по дереву: