– Задача-минимум – получить двусторонний канал связи с «Сенатором». Максимум – привлечь к сотрудничеству.

– Все как обычно, – покивал Иванов.

– Да не совсем, – усмехнулся Андропов.

– Да? – с сомнением переспросил Борис и кивнул на папку: – Можно?

– Да, пора.

Иванов энергично вытер руки салфеткой, сделал большой, финальный глоток вина, отставил бокал подальше и решительно открыл папку. Андропов откинулся на плетеную спинку и, покачивая бокалом, с интересом наблюдал за лицом своего конфидента.

– Хм… – промычал тот, переворачивая первый лист, и его рука, дернувшись, поползла в сторону бокала. – Хм… – С досадой метнул взгляд на конечность и, отдернув ее, почесал лоб. – Высоко сидит, далеко глядит?

– Ты дальше читай, дальше, – ласково напел Андропов.

Иванов поиграл бровями и опять уткнулся в папку, то стремительно заглатывая страницы, то недоуменно застывая на каких-то фразах. Иногда он возвращался назад и выборочно что-то медленно перечитывал, губы его в такие моменты шевелились, а свободная рука комкала салфетку. Минут через пять непонимающе сморщился и спросил с редкой для него неуверенностью:

– Это как?..

– А вот так, Борь, а вот так, – с удовольствием откликнулся Андропов.

– А вот не постесняюсь задать вопрос… – Иванов взвесил папку в воздухе. – Юра, это что, на полном серьезе?

Андропов молча кивнул.

– Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца. Врите, врите, бесенята, – невнятно пробормотал Иванов и с удвоенной скоростью принялся поглощать информацию.

Перелистнул последнее экспертное заключение, пару секунд побуравил ничего не видящим взглядом коленкор папки, быстро ее захлопнул, прижал, обхватив двумя руками, к груди и отчаянно закрутил головой:

– И не просите, вашбродь, не отдам!

– Ну почему?! – патетически воскликнул Андропов, всплескивая руками. – Боже, ну почему, за что?! У всех, ну буквально у всех доверенное лицо – серьезный, солидный, вменяемый человек, а у меня… – И он процедил чуть ли не по слогам, артистично изобразив омерзение: – А у меня – Иванов!

– Такая у тебя, Юра, планида, – поучительно сказал Иванов. – Терпи, атаманом будешь.

Они посерьезнели.

– Да… Пожалуй, я ошибся, – огорченно сказал Иванов и коротко задумался. – Два. Только два…

– Что – два? – не понял Андропов.

– Только двух человек могу под такое привлечь. Увы…

– Это очень хорошо, – оценил Андропов. – Ровно в два раза больше, чем у меня. Вот, кстати, еще свежачок. – Он извлек из кармана лист. – Сегодня на ленинградском главпочтамте изъято. Само письмо на экспертизе, это текст.

Иванов прочел, задумчиво потеребил ухо и начал рассуждать вслух:

– Нет, ну если мне задачу поставят, я Нью-Йорк выключу, не слишком сложно… Но вот заранее просчитать, на сколько именно часов… То же самое с пожаром в посольстве. Надо будет – полыхнет, и именно на тех трех этажах, хотя это заметно сложнее, чем Большое Яблоко загасить. Но вот предугадать, что при этом случится разлет документации, да указать, по каким именно улицам… да за три месяца вперед… Давай, Юр, подождем-посмотрим, как они это делать будут?

– Угу. Все так. Золото, кстати, за месяц после четвертого письма припало в Лондоне на семь процентов.

Иванов быстро листнул папку, нашел нужное письмо и вчитался.

– Хм… Прикупить, что ли… Выходы есть.

– На твое усмотрение. И еще… Первое письмо открой, вторую страницу, где про Митрохина. – Андропов подождал, пока Иванов найдет и прочтет нужный абзац. – Его три недели Бояров вертит так и сяк. Про все уже рассказал в мелких подробностях, кроме одного, – кто еще знал про бидон. Может статься, и врет: одно дело – умысел на предательство, другое – само предательство. Но, помня про драгоценности в пакете муки из второго письма, про кинопленку с садистскими записями, – а МУР и Главное следственное управление все указанное в том письме уже нашли, – он, может, действительно никому и не говорил. – Председатель сделал еще одну паузу. – Но в этом надо быть уверенными. В общем, забирай себе, работать можешь предельно жестко, но ответ получи. Потом мне предложение по закрытию дела.

– А фальшивомонетчик этот? Один работал? Тоже взять в разработку?

Андропов отрицательно качнул головой:

– Нет. Допрашивать, конечно, допрашивай сколько хочешь, но исключительно в обычных рамках. Там приписку помнишь по нему, про милосердие? Мы должны быть очень отзывчивы к просьбам этого «Сенатора». – Он подумал и добавил: – По сути, это единственное пожелание, которое нам пока выставлено за весь объем информации.

– Угу, согласен, – кивнул Иванов. – Тут жаться не стоит.

– Этот тип, кстати, действительно оказался интересен. Самородок, каких мало, да еще и почти бескорыстный. Думаю, дать условно и пристроить в отдел техобеспечения, пусть теперь, наоборот, ловит фальшаки.

Иванов весело рассмеялся:

– Получается, и тут мы в плюсе?

– Угу… А вообще, – Андропов неопределенно взмахнул рукой, – есть мысли?

Иванов открыл рот, собираясь что-то ответить, но вместо этого издал какой-то неопределенный звук и задумался.

– Знаешь, я, Юр, пожалуй, воздержусь, чтобы не было потом мучительно стыдно. – Он наморщил лоб. – Спектатор – это же вроде наблюдатель? Спектр, спекулянт, спектакль… Найду я этого театрала. Не сразу, но найду. Обещаю.

Суббота 14 мая, 13:25

Москва, Старая площадь

Солнце летней птицей билось в наглухо закрытые окна кабинета, но этот человек предпочитал рабочую тишину, легкий полумрак и отсутствие сквозняков. Он опять неважно себя чувствовал и предыдущую ночь провел в палате правительственной больницы, что на Грановского, но доктора так и не уняли тянущую боль в левом локте, и поэтому яркий свет вызывал сегодня особое раздражение. Впрочем, он умел себя контролировать и никогда не выплескивал свои проблемы на окружающих. Недостойно это, особенно учитывая его положение.

Плохо чувствовать себя старым… Он всегда был не очень здоров, давал о себе знать детский туберкулез, но особо унизительно ощущать не болезни, приходящие извне, все эти гриппы, ангины и пневмонии, а предательство собственного организма. Еще, кажется, вчера, ну пусть не вчера, но шесть-семь лет назад, ты мог легко метаться по волейбольной площадке и быть со своим ростом метр девяносто центровым, а сегодня из развлечений остались только доминошные турниры на вылет между коллегами из Политбюро да посиделки в правительственной ложе на хоккее.

Память и та стала подводить. Нет, помнит он все по-прежнему ясно, и мозг работает так же остро, но отчего-то воспоминания по ночам приходят безвкусными, как картон. Сохранились даже мелкие детали, но эта череда картин проходит, не вызывая никаких эмоций, не всколыхивая ничего внутри. Все серо и неинтересно, как будто это было не с ним. И даже последняя любовь, Настенька Черняховская, искрящая весельем вдова почти маршала, любящая потанцевать и поиграть на гитаре, и та как будто не ему улыбалась тридцать лет тому назад.