За завтраком после на редкость сносной первой брачной ночи Элизабет решила разузнать о прошлом своего мужа.

— Александр, я знаю о вас только одно: что вы покинули Кинросс в пятнадцать лет, были подручным кочегара в Глазго, что доктор Макгрегор очень высокого мнения о вашем уме и что вы разбогатели на золотых приисках Нового Южного Уэльса. А мне хотелось бы знать больше. Пожалуйста, расскажите о себе, — попросила она.

Его смех зазвучал почти дружески.

— Надо было сразу догадаться, что все будут держать рты на замке, — поблескивая глазами, отозвался он. — Ручаюсь, тебе никто и словом не обмолвился, что я отдубасил старого пня Мюррея?

— Нет!

— Так и было. Сломал ему челюсть. Редкое удовольствие. В ту пору он как раз отобрал приход у Роберта Макгрегора — образованного, воспитанного, культурного человека. Вот и пришлось убраться из Кинросса: я просто не мог жить в мещанском городишке, где заправляют Джон Мюррей и ему подобные.

— Особенно после того, как вы сломали ему челюсть, — вставила Элизабет, испытав тайное, преступное удовлетворение. Согласиться с мнением Александра о священнике она никак не могла, но прекрасно помнила, сколько раз он доводил ее до слез и стыдил ни за что.

— А больше и рассказывать нечего. — Он пожал плечами. — Пожил в Глазго, уплыл в Америку, перебрался из Калифорнии в Сидней и на самом деле сколотил состояние на золотых приисках.

— А мы будем жить в Сиднее?

— Нет, вряд ли, Элизабет. У меня свой город, Кинросс, где ты поселишься в новом доме, который я построил для тебя на горе Кинросс, подальше от «Апокалипсиса», моего рудника.

— «Апокалипсис»? Что это значит?

— По-гречески так называется страшное горе, катастрофа, такая как конец света. А как еще назвать золотой рудник, где вгрызаются в земные недра и отнимают у них богатства?

— Ваш город далеко от Сиднея?

— Не на другом краю Австралии, но далековато. Железка, то есть железная дорога проходит в ста милях от Кинросса. Оттуда доберемся в экипаже.

— А в Кинроссе есть церковь?

Он вскинул подбородок, от чего бородка заострилась.

— Англиканская, Элизабет. В моем городе пресвитерианских приходов нет. А тем более католиков или анабаптистов.

Внезапно во рту у Элизабет пересохло, она сглотнула.

— Почему вы так странно одеваетесь? — спросила она, чтобы отвлечь Александра от болезненной темы.

— Этот наряд уже стал притчей во языцех. Меня в нем принимают за американца — американцы тучами слетаются в Австралию с тех пор, как здесь нашли золото. Но на самом деле я ношу эту одежду потому, что она мягкая, прочная и удобная. Ей нет сносу, а стирать ее легко, как ткань, — это же не кожа, а замша. А еще в ней прохладно. Выглядит по-американски, но для меня ее сшили в Персии.

— Вы и там побывали?

— Я был везде, куда ступала нога моего знаменитого тезки, — и даже в тех местах, о каких он и не мечтал.

— Что за знаменитый тезка? Кто он?

— Александр… Македонский, — добавил он, заметив, что она ничего не поняла. — Правитель не только Македонии, но и всего мира, населенного в те времена. Он жил более двух тысяч лет назад. — Внезапно он сообразил, в чем дело, и придвинулся ближе: — Элизабет, а ты умеешь читать и считать? Можешь написать свое имя?

— Я хорошо читаю, — слегка обиделась она, — но книг по истории мне никто не давал. А писать я училась, но недолго — отец не держит в доме бумаги.

— Я куплю тебе учебники и тетради, чтобы ты училась выражать мысли на бумаге — самой лучшей бумаге. Куплю перья, чернила, а если захочешь, краски и альбомы. Почти все дамы балуются акварелью.

— Меня воспитывали иначе, — произнесла Элизабет с достоинством, на какое только была способна.

У него снова заблестели глаза.

— Ты умеешь вышивать?

— Шить — да, но не вышивать.

Остаток дня она гадала, как Александру удалось так ловко перевести разговор с себя на нее.

— Пожалуй, рано или поздно я привыкну к мужу, — призналась Элизабет миссис Августе Холлидей в конце второй недели пребывания в Сиднее, — но вряд ли когда-нибудь полюблю его.

— Пока еще рано судить, — успокоила миссис Холлидей, не сводя проницательных глаз с лица Элизабет. В ней произошла большая перемена: детское выражение исчезло. Пышные волосы были уложены в модную прическу, дневное платье из темно-красного шелка чинно шуршало, перчатки были из мягкой лайки, шляпка — мечта. Тому, кто создавал этот облик, хватило ума не прикасаться к лицу: эта юная женщина не нуждалась в косметике, и даже сиднейское солнце не могло испортить чудесную белизну ее кожи розоватым или бежевым загаром. Элизабет носила великолепное жемчужное ожерелье и такие же сережки, а когда сняла перчатку с левой руки, миссис Холлидей вытаращила глаза.

— Боже мой! — ахнула она.

— А, вы про кольцо, — вздохнула Элизабет. — Терпеть его не могу. Видите, из-за него приходится даже носить перчатки. А еще Александр настоял, чтобы средний палец перчатки на правую руку сделали пошире — боюсь, меня ждет еще одно кольцо с таким же громадным камнем.

— Да вы святая, — сухо заметила миссис Холлидей. — Не знаю ни одной женщины, которая не обмирала бы по камушкам вполовину меньше вашего.

— Мне больше нравится вот этот жемчуг, миссис Холлидей.

— Еще бы! Такого нет и у королевы Виктории.

Но после того как Элизабет укатила в мягкой рессорной коляске, запряженной четверкой лошадей одинаковой масти, Августа Холлидей позволила себе всплакнуть. Бедное дитя! Задыхается, как рыбка, вытащенная из воды. Ее со всех сторон окружает роскошь, она вынуждена существовать в мире богатства, хотя по натуре вовсе не алчна и не тщеславна. Останься она в своем шотландском захолустье, так и ухаживала бы за отцом, пока не стала бы старой девой. И была бы если не счастлива, то довольна своей жизнью. Хорошо еще, что Александр Кинросс ей нравится — не бог весть что, конечно. Втайне миссис Холлидей соглашалась с Элизабет: она тоже сомневалась, что новоявленная австралийка когда-нибудь полюбит мужа. Слишком уж велика разделявшая их пропасть, слишком разные они люди. Даже не верилось, что они состоят в родстве.

К тому времени, как Элизабет навестила ее в собственном выезде, миссис Холлидей успела разузнать об Александре Кинроссе все, что смогла. Богатейший из колонистов, он вначале искал золотую жилу и был готов ради единственной крупинки свернуть горы, а потом напал на золотоносный пласт. Правительство давно было у него в одном кармане, правосудие — в другом, поэтому в отличие от других золотоискателей, вечно с боем отстаивающих право на свои участки, Александр Кинросс мог беспрепятственно разрабатывать рудник. Но если в Сиднее он имел доступ в высший свет, по-настоящему светским человеком он не был. С людьми, достойными внимания, он предпочитал встречаться в кабинетах, а не за обеденным столом; порой он принимал приглашения к губернатору или в Кловелли неподалеку от Уотсон-Бей, но ради развлечения по балам и суаре никогда не разъезжал. Общество пришло к выводу, что он стремится к власти, а к мнению окружающих равнодушен.