Женщины Тони обожают. Им дела нет до того, что все в нем туфта — и оливковый загар, и манера держаться, и улыбка. Наверное, он красавчик. Да точно, красавчик, и никуда от этого не деться. Сколько бы я ни врал другим — а вру я сплошь и рядом, — с самим собой все-таки стараюсь быть честным. Это непросто, только я все не могу понять почему.

На вид Тони весь из себя такой умудренный жизнью, а на самом деле — молокосос, как и все мы. И даже больший, чем мы, потому что я-то, если задуматься, не молокосос, да и Нодж с Колином тоже. Все здешние футбольные болельщики давно уже перестали быть молокососами. Они читают Ирвина Уэлша[13], слушают по радио «Классику FM», а потом идут на работу — в типографию или торговать коврами. В этом мире нынче все не к месту. Взять хотя бы меня с моим университетским дипломом, или Тони с его костюмами по нескольку тысяч каждый, или Ноджа с его нечитабельными книжками. Таксист зачитывается Роинтоном Мистри[14]. Охренеть можно! Короче, все развалилось на частицы, которые потом безнадежно перемешались.

А вот Тони со всеми его деньгами — не поймите меня неправильно, он мне друг, я его люблю, и все такое — Тони, он…

Первым на язык просится слово «жестокий».

Нет, «жестокий» — не то. Жестокий человек получает удовольствие, причиняя боль другим, а про Тони этого не скажешь. Причиняя боль человеку, вставшему у него на пути, он просто не обращает на это внимания. Тут нет ничего личного. Он уверен, что в жизни есть вещи и поважнее, чем думать о чувствах окружающих. По-моему, это очень не по-английски. Но Тони и не англичанин, он сицилиец, во всяком случае, его родители родом с Сицилии. Он терпеть не может, когда ему об этом напоминают. А сам носит на шее оберег от злых духов — ладонь и коровьи рога. Из чистого золота.

Впрочем, узнав его поближе, понимаешь, что Тони, по большому счету, просто выпендривается, а вообще-то он ничего. Я почти в этом уверен, иначе бы мы не дружили.

Он — мой друг, мой лучший друг. Он веселый. Вокруг него всегда что-то происходит. Он — как циклон. И к тому же он уже очень давно рядом со мной. Не так давно, как Колин, но ровно столько же времени, сколько Нодж. Наверное, лет пятнадцать.

Я поворачиваюсь к Ноджу. Действие «Старопрамена» уже ощущается, но, вместо того чтобы почувствовать единение с приятелями, я, хмелея, начинаю отгораживаться от них. Нодж в кислой усмешке слегка выпятил губы, и это единственное его движение с самого начала вечера. Он вообще не любит совершать необязательных действий. Никогда без крайней необходимости не сдвинется с места. Прямо как растение: меня здесь посадили, эта грядка навсегда моя, и никому не стоит на нее претендовать.

Ровно это и написано у него на лице. Оно у Ноджа пухлое и рыхлое, и словно бы стекающее к центру — можно подумать, кто-то дал ему в нос и на месте удара образовалась вмятина с дряблой оправой по краям. Такое впечатление, что без буферной зоны — розоватых скул, бровей и подбородка — его физиономия совсем бы потеряла свои черты. Это лицо лишний раз не шевельнется, не изменит себе. Лицо упрямое, не падкое на приманки. Низкие, спящей гусеницей устроившиеся на экваторе черепа густые брови срослись между собой, как у Лайама Галлахера[15].

На лице Ноджа привычное неодобрительно-осуждающее выражение. Оно означает, что он никогда не простит этого проступка Галлену, у которого уже имелось достаточно случаев оправдать себя в глазах Ноджа. Нодж принимает футбол очень лично, переживая игру чуть ли не в нравственных категориях. To есть Галлен не просто допустил ошибку — он совершил дурной поступок. Однако Нодж любит делать вид, что ему все равно, что он уже давно перерос подобные вещи. Для него футбол кое-что значит, но уж точно не так много, как для Колина.

Нодж наклоняется и на дюйм подворачивает черные холщовые брюки «Некст». Эта привычка осталась у него с детства, когда мать обряжала его в штаны на вырост. Нодж всегда одевается в черное или темно-серое, а по особо радостным случаям — в шоколадно-коричневое. Он считает себя благоразумным и прагматичным. Тряпки от «Тимбердэнд», «Гэп Эссеншиалс» и «Стоун-айленд», лесорубские ботинки и спортивные пуховики — вот обычный прикид Ноджа.

Не повышая тона, он произносит два слова, подчеркивая каждое движением пальца, направленного на гигантский экран, который по-прежнему показывает коленопреклоненного Галлена:

— Не. Годится.

Отлично сказано. Нодж мог бы сделать эти слова своим личным девизом и вырезать их у себя над дверью.

До конца игры остается две минуты, «Рейнджерс» проигрывает 0:1. Мне кажется очень важным, чтобы наши выиграли или хотя бы сделали ничью, но вдруг в голове у меня мелькает неожиданная и тревожная мысль: а почему, собственно, это важно? В последнее время я довольно часто ловлю себя на странных мыслях — может, это у меня начинается кризис среднего возраста? Хотя вроде бы тридцать лет для кризиса рановато. Похоже, в моей жизни все не к месту.

К какому еще месту?.. Наверное, пиво дало мне по мозгам сильнее, чем я ожидал.

Я хочу сказать, ведь игроки нашей команды не живут в Шепердс-Буш, как живем — или когда-то жили — мы сами. Футболисты — всего лишь наемники, солдаты удачи. И с какой стати мы должны переживать за бестолковую компанию из одиннадцати неудачников? Взглянув со стороны на себя, думающего эту крамольную мысль, я начинаю понимать: мне абсолютно все равно, выиграют наши или проиграют. Собственно говоря, мне глубоко на них плевать.

Я снова поворачиваюсь к экрану. Найджел Квоши делает опасный навес в штрафную. Галлен принимает передачу, чуть было не теряет мяч, но все же умудряется кое-как отбить его обратно Квоши. Тот подставляет ногу, и мяч взмывает в воздух. Арбитр смотрит на часы. Галлен делает рывок и подныривает под мяч. Молниеносным движением он подпрыгивает, заваливается на спину и в тот момент, когда голова касается земли, дотягивается до мяча и с десяти ярдов четко посылает его через себя в дальний от вратаря угол ворот.

В «Буш-Рейнджерс» происходит настоящий взрыв. Нодж обнимает меня. Тони целует, Колин танцует в экстазе. Все лица в пабе сияют, и в эту секунду, в этот потрясающий миг, мы все преисполнены трепетной любви друг к другу. В подобные редкие моменты не сомневаешься: нет ничего лучше, чем быть чьим-то другом и иметь друзей. На пол льется пиво из опрокинутой в радостной суматохе кружки. На экране творится то же, что и в пабе: игроки в бело-голубых футболках радуются от всей души, целуются и обнимаются.

Из динамиков телевизора доносится высокий звук — это финальный свисток. Мы празднуем победу, но тут по пабу пробегает волнение: несмотря на свисток, матч почему-то продолжается. Галлен в ярости вздымает руки к небесам. Игроки плотной толпой окружают арбитра. И постепенно до всех нас доходит, что свисток был не финальным, а всего лишь означал положение вне игры. Зрители в пабе наотрез отказываются в это верить. Всеобщая любовь и счастье победителей немедленно выветриваются. Раздаются сокрушенные стоны: на замедленном повторе ясно видно, что Галлен забежал на пять футов в офсайд.