Видать, пришло время идти служить в охрану завода № 402 гражданской авиации.

На Быковский завод № 402 ГА, где подлежали ремонту самолёты Ил-76 и вертолёты Ми-8, меня привела Марина в феврале восемьдесят третьего. К тому моменту я уже полгода нигде не работал. Боялся даже выйти на улицу, поскольку настал андроповский беспредел, когда людей хватали прямо в автобусах, электричках и банях, выясняя, что они там делали в служебное время.

Итак, после проверки моих документов в отделе кадров я попал на «интервью» к начальнику ВОХРы завода Борису Васильевичу Дроздову – красивому высокому мужику с генеральской внешностью. Если жив он сейчас – дай Бог ему здоровья!

Я претендовал на должность стрелка-пожарного заводской охраны. Узнав о моём высшем медицинском образовании, Дроздов тут же предложил мне «вакантную позицию», пошутив, что у него служили хирурги, фельдшеры и терапевты, а вот провизора ещё не было. Работа оказалась несложной – ходить в тулупе с карабином образца 1944 года по территории завода, разделённой на четыре сектора-поста, и проверять целостность пломб и печатей на принятых под охрану воздушно-транспортных средствах. В случае их возгорания следовало вместе с «коллегами» бежать к объекту и, как объяснял Дроздов, «принимать участие в локализации и устранении пожара».

Четыре часа на улице, четыре – в караульном помещении, где было тепло, сытно и даже стоял цветной телевизор «Рубин». Сутки служишь – трое дома. Что мне не нравилось там – это множество тараканов, тупые разговоры некоторых вохряков и вонь их портянок, когда они разувались, готовясь отойти ко сну.

В первый день, вернувшись с поста в час ночи и унюхав запах ног и пота, я под храп сослуживцев лёг на шконку, с омерзением положил голову на кусок засаленного поролона, заменяющий подушку, и накрылся всё тем же тулупом. Долго не мог заснуть, всё думал: ну вот и пиздец тебе, Петя, до чего ты докатился! И был не прав. Моя новая служба оказалась началом продвижения наверх, хотя, конечно, произошло это не сразу.

В ВОХРе я нашёл новых друзей, с которыми приучился пить ЭАФ – гидролизный спирт, применяемый при обледенении вертолетов. Но главным его назначением было перманентное потребление внутрь мужским заводским коллективом.

Короче, я вглухую забухал, не появлялся в охране две недели и в конце концов решил снова прилечь в дурдом – психиатрическую клинику им. С.С. Корсакова Первого московского мединститута. Сообщить об этом начальнику ВОХРы я побоялся…

Это была моя четвёртая, и последняя попытка избавиться от пагубной привычки. В психушке многие меня знали – и постоянные обитатели, и медперсонал. Известность свою я приобрёл там во время третьего захода, когда чуть не умер из-за ошибки медсестры – она ввела в вену не прописанную мне аскорбиновую кислоту с другими витаминами, а масляный раствор какого-то лекарственного средства. Минут через пять после вливания я проблевался, потом начался жуткий понос, я посерел лицом и потерял сознание. Как мне потом рассказали, вскоре прибежали врачи и сёстры, в обе руки поставили капельницы, а в различные места моего обессиленного тела воткнули шприцы.

Я лежал и чувствовал, как сердце пытается гонять кровь по обоим кругам кровообращения. Но самый главный насос моей жизни был недостаточно силён для большого круга. Я ощущал лишь, как слабо сжимается сердце и как медленно движется кровь к голове – и вдруг бьёт по мозгам кувалдой изнутри. Было очень больно и страшно. Подружка Марины Галка, большой знаток лекарств от гонореи и трихомоноза, так потом объясняла мое состояние: «Петь, это душа твоя хотела вырваться из тела».

Ни о чем таком я тогда не догадывался, только года через два припомнил момент, когда спрашивал у баб в белых халатах, обступивших мою койку: «Что вы плачете, я же не умер?!» Они не отвечали, только печально глядели куда-то сквозь меня. Лишь со временем я въехал, что это душа моя приподнялась над измученным телом и попросила испуганных женщин не волноваться: дескать, время ещё не пришло, всё будет хорошо…

И точно, после экстренной эвакуации в реанимацию больницы № 24 я через три дня пошёл на поправку. Потом отлежал ещё полтора месяца на третьем этаже, потребляя лишь пресную пищу без соли, чтоб, не дай Бог, не спровоцировать новый анафилактический шок, подобный тому, что случился в психушке из-за роковой инъекции. Кстати, главный терапевт Москвы, пожилая такая женщина, через неделю осмотрев меня, откровенно призналась, что ей непонятно, почему я не умер, – давление у меня упало до 30/0…

Но, впрочем, я отвлёкся. Итак, до четвёртой попытки меня и антабусом лечили, и трихополом, и «спираль» в жопу вшивали. Ничего не помогало: год не пью, а затем всё снова. А на этот раз мне даже лекарств не давали: боялись аллергической реакции и хотели как можно скорей от меня избавиться. Лечащий врач по кличке Лысый Череп нагнал пургу, что я учу «шуриков» доставать больничные листы из дурдома. Да, нужно сказать, что в «Корсакове» лежали вместе «алики» (алкаши) и «шурики» (ёбнутые) в пропорции где-то 1:5. «Алики» в прошлом там обслуживались знаменитые – говорили, что моя кровать стояла как раз на том месте, где спал Сергей Есенин, хотя проверить это я, понятное дело, не мог. Знаю точно, что бывали в этом доме скорби актёры Борис Новиков, Спиридонов – «Федька» из «Вечного зова» и Сидор Лютый из «Неуловимых мстителей». Из «шуриков» самым крутым был Геннадий Хазанов, хотя в то время он был совсем не крутой, а просто косил от армии – и правильно делал, а то, попади он в солдаты, из него бы Винокур получился.

Так вот, Лысый Череп на меня наехал и говорит: «Раз ты “шуриков” этому обучаешь (я так и не понял, чему), мы тебя выпишем и больше сюда не положим. Но поскольку ты из-за нас как бы пострадавший, то, так и быть, завтра введём тебе в вену “торпеду” на полгода (от которой, как он пояснил, Высоцкий умер). И видеть тебя здесь больше не хочу!»

Назавтра после обеда вызывает Череп меня в процедурную, ширяет в вену редкий препарат, а потом… ампулу пустую откуда-то достаёт и показывает: вот видишь, французское средство на тебя изводим, больших денег стоит! Иди, говорит, полежи в палате часок и домой отправляйся.

Когда Лысый Череп долбил по вене этим дорогущим лекарством, я почувствовал горячий прилив крови к голове и обрадовался: мне говорили, что «торпеда» при введении должна вызывать подобный эффект. Я, повеселевший, прилёг на кровать. В палате кроме меня никого не было, поскольку по правилам дурдома после обеда все больные должны были прогуливаться по «психодрому» – наружному огороженному двору. Только законченным «шурикам» дозволялось оставаться внутри отделения, и то на лавочках в коридоре, дабы не мешать уборщицам мыть полы.

Ну вот, лежу я себе на койке, довольный такой, а санитарка, сука старая со шваброй, подходит ко мне и орёт:

– Ты чё тут разлёгся, распорядка не знаешь?!

Отвечаю:

– «Торпеду» поставили, лежать мне велели…

– «Торпеду»? А рожа чего не красная?

– А что, красная должна быть?

– А то как же!