также было частью подношения наместнику вместе с драгоценной чашей, «десятью яхонтами, десятью верблюдами, груженными тканями, десятью рабами, десятью тюркскими невольницами, которые были украшены драгоценностями и восседали на конях. Поскольку касыда была сочинена по этому случаю, эмир повелел отослать ее вместе с другими дарами» (перевод А.М. Мирзоева).

«Мать вина» построена по классической схеме арабской касыды и состоит из двухчастного вступления и целевой панегирической части. Стихотворение начинается с «мифологизированного описания» (Е.Э. Бертельс) процесса приготовления вина, представленного как страдания «чада виноградной лозы». Поэт в метафорической форме рассказывает о сезонных сроках сбора винограда и приготовления вина: когда следует снять урожай винограда, как его следует давить, в какую посуду поместить сок, когда снять пену с перебродившего сока и когда запечатать сосуды. По всей видимости, тексты, содержащие описание вина и виноделия, приурочивались к двум большим сезонным праздникам – весеннему Наурузу и осеннему Михргану, в ритуалы которых с доисламских времен, вероятно, могло входить почитание аграрных божеств, связанных с умирающей и воскресающей природой. В этом смысле Рудаки превосходно приспосабливает заимствованную форму арабской касыды для воплощения излюбленной тематики старых иранских календарных песен, которые бытовали в эпоху Сасанидов и, предположительно, входили в число «царских песнопений» (суруд-и хусравани).

Начинается касыда так:

Мать вина следует принести в жертву,

Дитя ее схватить и заключить в темницу.

Но не сможешь ты отнять у матери дитя,

Если прежде не раздробишь ей [кости] и не извлечешь

                                                                  ее душу.

Только ведь не дозволено отнимать

Младенца от материнской груди,

Пока не минуло полных семь месяцев кормления грудью

С начала урдибихишта до конца абана.

Только после этого возможно по законам веры и

                                                        справедливости

Дитя [бросить] в тесную темницу, а мать [принести]

                                                                  в жертву.

Вслед за рассказом о приготовлении вина и красочным описанием его качеств поэт вводит во вступительную часть касыды картину придворного пиршества, выполненную в технике описания (васфа): называет имена приближенных эмира и услаждающих их слух музыкантов, любуется красотой юных тюрков-виночерпиев, перечисляет предметы богатой утвари и цветы, которые украшают пиршественное застолье. Вступительная часть в целом представляет собой блестящий образец жанра «винной» лирики (хамрийат). Наследуя эту популярную традицию арабской поэзии аббасидского периода, Рудаки вносит в нее элементы местной культуры, тесно связанные с древним мифопоэтическим сознанием. Логика развертывания мотивов, использованная Рудаки в этой части, может быть истолкована как своеобразная проекция ритуала оплакивания умирающего божества (страдания «чада виноградной лозы») и праздничного ликования по поводу его воскресения (пиршество). Придворная поэзия, взявшая на себя роль сопровождения сезонных торжеств, принадлежавшую ранее «царским песнопениям», унаследовала от них не только ряд стандартных тем и набор сезонных слов, но и ощутимые связи с древними ритуалами. Широкое распространение календарных зачинов в касыдах X–XI вв. свидетельствует о том, что в эпоху распространения ислама в Иране древние сезонные праздники справлялись при дворах местных правителей порой с той же пышностью, что и при Сасанидах, теряя лишь свой ритуальный смысл и приобретая взамен черты церемониала.

Далее в касыде «Мать вина» следует переход к восхвалению, в котором поэт, в соответствии с каноном, должен был явить особое искусство в соединении мотивов вступления и целевой части (фигура хусн ат-тахаллус):

Когда же на радость виночерпию несколько кругов

                                                      обойдет вино,

Повелитель мира, весело и счастливо смеясь,

Из рук черноглазого тюрка с ликом пери,

Со станом словно кипарис, и кудрями, словно чауган[3],

Примет кубок того благовонного вина,

И вспомнит образ властелина Саджастана (Систана).

Сам выпьет за его здоровье, и вельможи вслед за ним,

И скажет каждый, весело беря в руки [чашу] вина:

«На радость Абу Джа‘фара Ахмада бен Мухаммада,

Того Месяца благородных и Гордости Ирана…»

Основная часть касыды, следующая за приведенным переходом, содержит рекордное число мотивов восхваления доблестей адресата. Восхваляемый (мамдух) должен являть собой образец идеального правителя и быть равным в своих достоинствах известным историческим и легендарным личностям: мудростью он подобен Сократу и Платону, знанием установлений шариата – Шафи‘и и Абу Ханифе[4], справедливостью – Сулейману, смелостью и отвагой – богатырям Саму и Исфандйару. При этом Рудаки легко объединяет в своем перечне персонажей мусульманской священной истории, греческих мудрецов и героев старого иранского эпоса. По существу, поэт как бы предлагает своим последователям готовый каталог мотивов восхваления, которым традиция и воспользовалась в полной мере.

Как известно, арабская поэтика считает самовосхваление (фахр) родственным восхвалению. По этой причине поэты часто включали мотивы самовосхваления в панегирическую часть касыды. Подобным образом поступает и Рудаки:

О Рудаки! Ради блага и восхваления всех людей

Восславь его и получи [от него] благорасположение и милость.

Но если все силы свои соберешь и сложишь [стихи],

Если заостришь свой разум напильником,

И если в подчинении у тебя будут две сотни ангелов,

Да еще и ловкие пери, и сколько ни есть джиннов и шайтанов,

Не сможешь ты сложить [стихов], достойных его.

Ступай же и принеси то, что сложил, как сложить невозможно.

Вот восхваление по моим силам –

Все слова [его] красивы, а по смыслу [оно] легко.

И все равно не могу я сложить того, что достойно эмира,

Хоть в стихах я – Джарир, и Таи, и Хассан[5].

Хвала эмиру, и благодаря ему – хвала всему миру,

От него и украшение (зинат), и сияние (фарр), и радость,

                                                                           и покой.

Сильно страшусь я, что слабость моя обнаружится,

Хотя я – Сари‘ с красноречием Сахбана[6].

Приведенный фрагмент демонстрирует синтез двух концепций поэтического творчества, одна из которых утверждает, что поэзия творится с помощью искусства, родственного мастерству ремесленника, и базируется на применении благоприобретенных навыков, совершенствуемых в практике («приложишь старание», «отточишь разум напильником»), другая же предполагает ниспослание поэтического дара свыше («сложил, как сложить невозможно»). Обоснованием второй концепции у Рудаки служит реминисценция коранического айата, содержащего мотив несотворенности Корана и лежащего в основе теории «неподражаемости Корана» (и‘джаз ал-Кур‘ан): «Скажи: “Если бы собрались люди и джинны, чтобы сделать подобное этому Корану, они бы не создали подобного, хотя бы одни из них были другим помощниками”» (Коран 17:88). В том же пассаже Рудаки упоминает знаменитых арабских мастеров слова, являющихся ориентирами и образцами для подражания. В дальнейшем у поэтов газнавидского окружения (например,