В РФ номенклатурные и кагэбэшные связи сыграли лишь роль первичной кадровой арматуры, использованной в 2000-е командой Кремля при бетонировании режима. Старые кадры сработали как сети доверия, но не более того. То же касается первого круга друзей («питерских»). Поучаствовав в сборке и консолидации нового Двора, они стали необязательны для его дальнейшего существования. Впрочем, все они уже там и легко не уйдут.

Режим Путина создан не «силовиками и чекистами». В его идейной основе – либеральное двоемыслие политических схем 1990-х: непопулярные реформы, плюс популярная власть как прикрытие, плюс «технологи-внедренцы». Здесь мало идейного либерализма, но таким было мышление либералов ельцинского периода. Изолированной группы, страшащейся быть раздавленной «кровавой революцией» и «красно-коричневыми националистами» (мемы либерального сознания 1990-х). Демократическая элита потребовала политического комфорта – чтобы реформы не требовалось защищать никогда и ни от кого. Рай плюрализма при молчании населения и иммунитете от расследований.

Вокруг этого сложился путинский консенсус десятилетия «нулевых», где со временем управляемая демократия преобразовалась в идеологему «враждебности либералов» государству.

Превращение систем поддержки демократических институтов в блокирующие их системы

Интересно проследить, как протезы ассистирования слабых демократических институтов перерождались в их блокаторы. Хорошо это видно на примере Думы.

Болью демократов 1990-х годов была неспособность провести через Думу «программу радикальных реформ». Ситуация виделась простой: тексты нужных законопроектов готовы, вот они – а «коммунистическая Дума» их блокирует! Сложилась мечта о форсирующем инструменте, который, ломая сопротивление, проведет через Думу радикальные законопроекты. Проект «думского карбюратора» вынашивался в ельцинской администрации все 1990-е годы, с ним команда Путина пришла к власти. Их первые законы в Думе шли затрудненно, требуя изощренной техники нажима и переговоров. Но далее все стало проще, а затем совсем просто.

Не было красной черты, за которой лоббирование нужных АП законов перешло в думскую полицейщину и захват парламентских прерогатив, – это фазы последовательного развития одного инструмента. Но важно оценить и то, что Дума в конфликтах с властью ни разу не получала должной поддержки общества. Полицейский редизайн Федерального Собрания шел своим чередом, марши несогласных – своим.

Киевская «оранжевая революция» 2004 года окончательно обнулила российский парламентаризм: в глазах оппозиции ее интерес с борьбы за Думу перекинулся к массовым уличным жестам. От уличных акций ждали чудес – идея работы с представительной властью ушла. Возник популистский миф о «миллионе людей на улице», который сметет власть и принесет свободу. Складываются две непересекающиеся повестки – «кремлевская» и «протестная». Парламент перестал интересовать публику в любом качестве, кроме шарманки абсурдных запретов, запускаемой из Кремля.

Изображаемый народ как заставка субъекта в Системе

Все годы Российская Федерация, отбросив анализ советского опыта, комбинирует и переиначивает его элементы. В эстетический канон Системы РФ входит карикатурное представление в ней изображаемого народа. Народ – заставка пустого места, покинутого советской наглядной агитацией с ее досками почета, уличными перетяжками и плакатами «Вперед!». Изображаемый народ РФ – живые картины, выстроенные по фантазийной матрице советских воспоминаний, нечетких и неуверенных. Народ представлен призраками советских идеологических классов, давно рассеявшихся. Например, рабочими Горьковского автозавода (в реальности – бесправной дворней Дерипаски). Из советского плакатного бессознательного достают «человека труда»: нефтяника с рожей, вымазанной углеводородами, сталевара Холманских и учительницу с указкой.

Изображаемый народ замещает реальное население РФ в периодически организуемых тайной полицией массовых истериях.

СМИ в постсоветской России как высококоммуникативная зона проникновения и обгона

Государственность в России ранних 1990-х представляла собой хаос непредсказуемых перегородок и блокировок, труднопроницаемых и опасных зон. Влиятельные выгодные сектора были распределены. Статусные интеллигенты вокруг Ельцина оберегали свой гонор властителей дум Кремля. (Пример Собчака тут весьма характерен.) И только медиасреда оставалась открытой для проникновения в нее с тайными намерениями – коммерческими, политическими, властными.

«Посткоммунистическая естественность»

Новая Россия возникла при коллапсе советского коммунизма сравнительно мягким путем. Сама эта мягкость победы должна была насторожить. Но псевдоальтернатива поначалу выглядела так естественно на фоне искусственного режима СССР. Важный скрытый параметр Системы – ее кажущаяся спонтанность. Призрак естественности по сей день заменяет ей легитимность.

Дмитрий Быков поделился наблюдением, с формулой которого я не вполне согласен, хоть он там ссылается и на меня. «Путин ненавязчиво разрешил людям быть плохими»[6]. Это отчасти верно, но кому мешал злодействовать Ельцин? В то же время им нечто схвачено.

В «Детстве» Максима Горького его жестокий дед Пешков звал добрую бабку «потатчица». Мне, ребенку, это ласкало слух, и моя бабка Феодосья тоже была потатчица. Всем в СССР недоставало прощения, благоволения, милости – демобилизации! И при конце советской игры все вдруг всё это получили. Горбачев, Ельцин и Путин принадлежат к ряду демобилизаторов, и каждый из них попуститель. Каждый потакал человеческим слабостям и русской тяге к сказочной «увольнительной» из истории. В Путине это достигло максимума, но объединилось с его личным скепсисом насчет честности русских. Скепсисом, опасно близким к нигилизму, чего нет у аппаратного идеалиста Горбачева. «Каков народ, такие и песенки» – это Путин о гимне РФ, который сам утвердил. Всем это поначалу нравилось. Первые сполохи-симптомы грядущих бедствий не казались страшны. В победном шествии шансона в девяностые годы кто бы распознал возвращение угрозы тюрьмой и пыткой? Капитуляция общественности РФ перед криминальной культурой была без сопротивления, с восторгом воспринята культурной элитой и журналистами.

Вызовы прошлого в генеалогии Системы

Крах Советского Союза реанимировал шрамы сталинского триумфализма. Сталинизм вышел из войны не просто победителем, а всемирным триумфатором 1945 года. Именно этот триумф, казалось, навсегда отнят Беловежскими соглашениями. Позднепутинский реваншизм – не столько порыв восстановить Советский Союз, сколько порыв к любованию сталинским «триумфом воли», тоска по мировой славе 1945 года.