И выяснилось, что мама Тима и Дана всю жизнь после рождения близнецов и удивительного исчезновения одного из них прямо из роддома, была уверена: пропавший сын жив. Никто в это не верил кроме неё и Дана. Несколько лет тому назад на местном телевидении появилась передача о проделках главврача местного роддома. Оказывается, он не один год продавал малышей разным людям и даже иностранцам. Корреспондент предполагал, что дети и в частности один из братьев Кузнецовых (фамилия Дана и Тима) вполне могли оказаться живыми, и их надо искать как за пределами страны, так и в сельской местности в окрестностях города. После этой передачи Даня специально поехал летом в лагерь труда и отдыха, чтобы местных жителей поспрашивать, не видали ли они мальчика, похожего на него. И вот удача — на второй же день поисков он наткнулся на избушку, где живёт его собственный родной брат.

— В этом ничего удивительного нет, — пояснил Лиходеич. — Когда человек выбрал правильный путь, считай, он уже треть пути одолел. Когда он идёт по нему и не сбивается, конец пути ему навстречу сам бежит. Значит, ты, Даня, хороший человек, если тебе удача благоволит.

А Даня с Тимом не могли наговориться. Тим его и с Водяным познакомил, и вихорево гнездо подарил, рассказал, как по камням можно будущее узнавать. А потом, когда сумерки в углах завелись, в ту минутку, когда душа особенно уюта просит, Даня рассказал Тиму про маму, а про отца сказал, что он погиб ещё до их рождения при испытании секретного корабля, а вот какого именно — морского или космического — пока уточнять не стал.

— А какая она — наша ма-ма? — Тим произнёс слово мама так, как будто впервые научился говорить. — Мама? — Переспросил Даня. И тут же выпалил: — Знаешь, как она тебя любит?!

— Не знаю, — растерянно произнёс Тим. — Разве меня можно любить?

— Она тебя очень любит, — вновь повторил Даня. — Ты увидишь её и сразу поймёшь: МАМА.

Вечером он, пообещав на следующее утро вернуться, засобирался в лагерь — предупредить, чтобы в розыск теперь уж и его не объявляли. Лиходеич вызвался его проводить, а Тима, несмотря на все мольбы, заставил дома сидеть — срочно улей готовить для новой пчелиной семьи. По дороге, когда уже далеко отошли от избушки, леший Дану и предложил:

— Хочешь на бал нечисти посмотреть?

— Хочу, — ответил ничего не подозревающий Дан.

— Пошли, — потянул его за рукав леший. — Только ты ничему не удивляйся, делай то, что тебе говорят, и знай: как бы тебе страшно ни было, все это когда-нибудь кончится.

Ох, как непросто было Лиходеичу вести Дана к лютому Нию. Леший старался не смотреть на мальчике, по лицу и весёлому характеру неотличимому от Тима. Ноги у Лиходеича заплетались, на ровном месте он падал. Сороки вопили: «Беги, парень, беги!» Но Данька не знал лесного языка и только подсвистывал птицам, думая, что они друг с другом разговаривают.

— Вы слышите, господин Ний, — закричал Ворон, дочитавший последнее слово. — Это подлог, это не мальчишка, которому хоть какие-то навыки тайного ремесла привиты, которого хоть как-то кощуны творить учили. Он опасен, этот Дан. Вышвырнуть его надо! Это он сейчас такой тихий, мы ему столько дурмана успокоительного влили! А что потом будет? Его хватятся, начнут искать. А нам тихо сидеть некогда. Нам Тронный зал заново отстраивать надо, — верещал Ворон прямо в железное ухо Ния, лицо которого скособочила гримаса отвращения.

— Прошляпил ты! Не проследил за лешим! — Угрожающе сказал Ний, плюясь огненными каплями. — Я тобой ужинать сегодня буду. А парня пока поберегу. Я за него выкуп могу получить. Так сегодня все террористы работают. Пока у тебя до ужина ещё есть время, выясни — что за изумрудный флакончик подсунул мне леший. Чья там душа? Не думаю, что он туда запихнул душу Тима, а Данькину — точно не успел бы собрать. Проверь! Торопись, но только сильно крыльями-то не маши, а то похудеешь, а я мясцо с жирком люблю! Ну, в общем, за ужином встретимся! Ха-ха-гы-ы-ы-ы-ы-ы!

На это Ворон подумал: «Ну уж, дудки!» И полетел отдать распоряжение подменного мальчишку напоить зельем, отбивающим память — пусть до поры дрыхнет. «А вот чья душа во флакончике томится — это любопытно, — думал Ворон. — Кого же это не пощадил лихой старичок, а? Чью же это жизнь он так низко ценит? Ведь знает, что тому, чья душа у Ния в коллекции, ох как несладко живётся: кошмары снятся, кости болят, голова не соображает, душа ноет. В любую секунду он, разозлившись, кокнет флакончик — и ты уже мёртв». Так думал Ворон, улетая из покоев Ния по длинному, тайному коридору, известному только самым приближенным к злодею.

Стены коридора состояли из сотен ячеек, закрытых стальными дверцами с кодовыми замочками. Именно здесь находилась коллекция Ния: флаконы с закупоренными душами его рабов, называемых в народе нечистью. Именно сюда приходил по ночам Ний, открывал тот или иной ящичек и доставал подвластную ему душу. На мониторе, загорающемся сразу, как открывалась дверца, он читал длинный список прегрешений, которые числились за этой душой, и наслаждался, узнавая о глупости, грубости, подхалимаже, предательстве. Список грехов обычно составлял Ворон. За хорошую плату он приписывал гадости. Если же тот, чья душа попадала в коллекцию Ния, не платил пернатому звонкой монетой, Ворон терял вдохновение и список получался невелик, а это приводило Ния в неистовство. Он презирал всех гадких злоденцев за их гадостные дела, но ещё больше злился, когда этих дел было мало. Читая сотворенные Вороном характеристики своих рабов, Ний все больше убеждался, что он — самый лучший на свете и только он — самый умный — должен карать подвластных ему существ. А тот, кто еще не подвластен, должен вскоре стать его рабом во что бы то ни стало. От гнева его железное лицо с застывшей гримасой отвращения накалялось, и с него стекали огненно-красные капли расплавленного металла. И любая душа во флаконе вскипала от одного злобного взгляда, направленного на неё. А у того, кому когда-то принадлежала душа, как бы далеко он ни находился от злополучного места, начинался жар, и температуру не мог сбить ни лёд, ни аспирин.

Вчера в этой коллекции появился новый изумрудный флакон с бедной, беззащитной душой. «Чьей? Чьей? Чьей? — Стучало в голове у Ворона. — Впрочем, не все ли мне равно? Если я не хочу стать ужином, пора подумать о пластической операции и пересадке перьев. Кем же стать — голубем, жар-птицей, курицей? Хм».

— Я думал, тебя уберегу от служения Нию, и мы заживем как прежде, — говорил Лиходеич, кладя примочку из чистотела на горящую рану Тима. — Да, вижу, не смогу. Да и ты брата в беде не оставишь. Ты боль Дана за километры почувствовал. Половину из неё на себя принял. — И хорошо, — едва выговорил сквозь сжатые зубы Тим, — иначе он бы не вынес. Я, дедушка, спасать Даньку пойду. А ты мне поможешь?

— Ох, хляби небесные, топи болотные! Вот что значит — леший, порода паршивая! — Лиходеич залпом осушил литр настоя валерьянки. — Да не могу я с тобой идти, Тимочка. Я сам себя страшнее всех наказал — что не могу свои ошибки сам исправить. И хотел бы, да не могу.