Сергей плавал неважно. Он был узкогруд и, как сказал боцман, имел нулевую плавучесть. В бассейне, где всегда можно было ухватиться за поплавок, он чувствовал себя сравнительно уверенно, но подныривать под поплавки и уходить в длительные путешествия по большой воде, как это часто делали другие ребята, Сергей не решался.

Гришка сказал:

— Ты опять в лягушатник? Моряк — и ж… в ракушках?

— Да я… — растерялся Сергей.

— Я и говорю: герой!

Гришка прошлепал босыми ногами по железу палубы, потоптался у борта, устраиваясь поудобнее, расслабился и не прыгнул, а лениво и медленно стал заваливаться вперед. Ноги его отделились от борта, когда голова была уже ниже палубы. Тем не менее Гришка не бултыхнулся рядом с бортом — он пролетел по воздуху порядочное расстояние и хорошо вошел в воду. Прыжок был неправильным, их не так учили прыгать и входить в воду, но была в нем великолепная свобода, этакая полная уверенность: «Как я ни прыгну, у меня будет порядочек». И Сергей почувствовал вызов. Может, вызова и не было, но Сергей понял — он поплывет за Гришкой.

Несмотря на яркий, солнечный день, поверхность ковша выглядела серой — короткая острая волна ломала ее. Раскачавшаяся, взболтанная вода резко пахла илом и сыростью.

Нырнув, Сергей слишком глубоко ушел под воду, значительна глубже, чем рассчитывал, и ему едва хватило дыхания, чтобы выбраться на поверхность. Волна шла навстречу, и первая же утопила его, заткнув рот плотной водяной пробкой. Вторая — с ходу отвесила тяжелую пощечину. Сергей задохнулся, отвернулся от волны и поплыл вперед, туда, где качалась широкая, видная почти до пояса спина Гришки Кудюкова. Сергей часто махал руками, торопился догнать Гришку, но двигался медленно. И чем, медленнее он двигался, тем торопливее стучало, набирало скорость его сердце.

Вначале Сергей часто оглядывался назад, на черный, облизанный снизу волнами корпус колымаги, — мысленно опирался на нее. Но потом оглядываться становилось все страшнее и страшнее, и он поплыл, глядя только вперед, где с пробочной легкостью, с естественностью поплавка двигался Кудюков.

Наконец — однако, поздно для Сергея! — Гришка остановился, поднимая тучу брызг, покрутился на месте и двинулся назад. Сергей повернул за ним и где-то далеко впереди, низко над водой, будто за это время ее до предела нагрузили, увидел колымагу. И как только он это увидел, как только понял, сколько ему надо проплыть, чтобы, вернуться назад, — силы окончательно оставили его. А скорость, с которой мчалось сердце, достигла мыслимого предела и даже перешагнула его.

Сергей не крикнул, ему было стыдно. Да и что сделает Кудюков на таком расстоянии? Странно — тело Сергея паниковало, а мысль пришла какой-то отрешенной, спокойной: вот и все, сейчас он утонет.

Гришка оглянулся сам. Он почуял неладное.

— Эй! — крикнул он, подплывая. — Чего? Судорога? Придержись за меня, а ногу ущипни. У меня сколько раз так бывало!

Гришкино плечо было рядом. Его обдавало волной, оно мокро лоснилось, и тут же ветер и солнце мгновенно высушивали кусочек загорелой кожи, и опять вода захлестывала его.

Сергей услышал не только спокойный голос Кудюкова, не только то, как он шумно и сильно — в воде Гришка казался большим и сильным — выдувает воздух. Он услышал мальчишечий визг на колымаге, чьи-то далекие мужские голоса на берегу, гудки пароходов — солнечные и спокойные звуки жаркого летнего дня на реке, которых, оглушенный грохотом собственного сердца, он до этого не слыхал. Уши Сергея перестали глохнуть, и руки заработали как надо.

— Прошло, — сказал он Гришке, — отпустила. — И осторожно попросил: — Ты далеко не отплывай… На всякий случай.

— Ладно! — снисходительно согласился Гришка. И, спокойный, уверенный, громко отфыркивающийся, поплыл рядом.

Сергей кое-как сам добрался до колымаги, с трудом взобрался на нее и долго дрожал, покрывался гусиной кожей, переползая с одного места палубы на другое в поисках наиболее согретого куска железа.

8

В конце августа отца мобилизовали. И это сразу сблизило их с Сергеем. Отец ушел в армию, но еще несколько дней будто оставался дома. Его вместе с такими же пожилыми, не очень приспособленными к войне дядьками поместили в большом, пустоватом, украшенном колоннами здании Дворца культуры электриков. Сергей каждый день бегал туда — носил отцу в судках обед, который с вечера готовила мать. Часовые беспрепятственно пропускали его и еще десяток таких же пацанов с кастрюльками. Сергей робко говорил часовому: «Здравствуйте», задерживался ровно на секунду, чтобы понять, пропустит или не пропустит, проходил по звонкому мраморному полу вестибюля ко второму, «внутреннему» дежурному, уже веселее здоровался с ним и взбегал по лестнице, на которой недавно снятые ковровые дорожки оставили длинный след «незагара».

На втором этаже дворца, как в театральном фойе, пахло пыльными портьерами, как в спортивном зале — пóтом и, как в столовой, — парующей пищей. Дворец культуры был постоянной казармой — военкомат соорудил здесь что-то вроде пересыльного пункта, где люди ожидали по неделе, а иногда и по две, пока их направляли в боевую часть.

Поднявшись на второй этаж, Сергей медлил, надеясь, что отец сам увидит его, а потом просил кого-нибудь с краю: «Позовите, пожалуйста, Рязанова». И этот кто-нибудь, смущая Сергея громогласностью, орал на все фойе:

— Рязанов, на выход! Обедать принесли.

Отец выходил еще более смущенный, чем Сергей. Он брал судки и, уединившись с Сергеем за отодвинутый от стены огромный стенд с темными квадратами следов от фотографий на красном сукне, съедал борщ, тщательно облизывал ложку, вытирал тряпочкой, заворачивал ее в газету и передавал Сергею свой пайковый сахар.

— Вот свежие газеты, — говорил Сергей, — сегодня принесли. Те, что ты мне вчера отдал, я подшил. Мама спрашивает: можно, если понадобится, брать газеты из прошлогоднего сшива?

— Можно, — кивает отец. — Но не очень, хорошо?

Разговаривают они только о самом простом, говорят полушепотом, словно громко здесь уместно кричать о чем-то грубоватом. Отец, наверно, умеет это самое грубоватое, но Сергею он стеснялся этой стороной показываться, будто они когда-то договорились, что в жизни грубого вообще не существует. Во всяком случае, для таких людей, как Александр Игоревич и Сергей.

Взвивался, переходил на свой торжественно-газетный язык отец очень редко, — начнет что-нибудь такое, но тут же споткнется, умолкнет и осторожно поглаживает Сергея по плечу или несмело притрагивается к его руке, долго не отпускает, поправляя воротник рубашки или потертый лацкан пиджака. Отец быстро седел — он явно был уже немолодым человеком. Дома сохранилась наклеенная на толстый картон фотография: отец — новобранец первой империалистической войны. Подтянутый, усатый красавец, картинно положив руку на штык, привешенный к поясу, смело смотрит в объектив. И высокая папаха сидит на нем как влитая, и погоны на сильных плечах… Сразу видно, этот парень на фотографии — лихой и бравый солдат. Сейчас отец не был ни лихим, ни бравым, он ничем не напоминал парня с фотографии.