— Кто матчасть охраняет!

— Прапорщик Лебедько! — отрапортовал лейтенант.

— Он же ночью ушёл на базу, в лагерь.

— Вернулся.

— Один?

— C Коганом, Камсой и Селезнем.

— Что такое?

— Привёл зампотылу майора Кагановича, лейтенанта медицинской службы Комиссарова и ефрейтора Селезня с разведотделением!

— Кру-у-гом! Вчера вы… не пели. На кладбище не ходили. Без прапорщика не смогли? Или голосов замогильных боитесь? А, лейтенант?

На этом моём вопросе Крашевский ссутулился, а ефрейтор насторожился и прекратил чесать исподтишка бёдра. Не дождавшись ответа ни от одного, я скомандовал:

— Слушайте мой приказ: на плац — и по сто тридцать кругов сделать, чтобы всю дурь выветрить. Бегом… арш!

Позёвывая, запросил у комлога время. До подъёма оставалось ещё восемнадцать минут. Переусердствовал старшина. Проделав манипуляцию с ботинками, крагами, хэбэлёнкой и бюгелем в обратном порядке, улёгся в гамаке на живот и крепко уснул — так крепко на острове в последний раз.

* * *

До завтрака я зашёл в модуль лазарета. На охране матчасти стоял Крашевский. По углам процедурной спали Каганович, Лебедько и Комиссаров. Проверил печати на фляжках, одну взял в карман. Распорядился майору стать в караул, лейтенанту спать, через десять минут разбудить прапорщика и направить с Комиссаровым на воинское кладбище, и по пути захватить в столовой три кружки.

Комиссаров — тщедушный, небольшого росточка мужичок, одет в медхалат и телогрейку, в которой из пропалин торчала вата, обут в кеды. Видимо, в одних трусах: ноги под медхалатом, ему ниже колена, голые. Икры шерстью, как у макаки, заросли. Не шёл — еле плёлся, уцепившись за резинку адидасовских брюк прапорщика (приоделся на кладбище). Только подойдя близко и услышав звук свинчиваемого с фляжки колпачка, поднял голову, оживился. «Свечи» из носа высморкал, сменные в ноздри не заправил. Я этому не подивился, знал об этой странности у старожилов.

— С «макариками» не пьёт, — пояснил Лебедько, подставив мне под фляжку три кружки. — Хворает фельдшер. Разрешите поселиться ему в больничке, Крашевский присмотрит, вылечит.

Я прапорщика не остановил — не возмутился с требованием доложиться по форме, «свечи» не называть «макариками», не по-уставному. Разлил спирт молча.

Прежде чем выпить поминальную у дядиной могилы, Комиссаров не сводя с меня глаз запустил пальцы себе в усы и бороду, вырвал резец и положил поверх надписи, вырезанной по дну армейского котелка. Котелки и алюминиевые миски применили навершиями обелискам. Обожгли столбики огнебаллистой и на верхушки насадили эту самую посуду с надмогильными по дну надписями.

Этот доходяга мстить будет не на живот, насмерть, воспринял я так церемонию медика.

Ветерок откинул пряди волос с висков, и я увидел мочки ушей лейтенанта — бутылочками настолько крупными, что, видимо, боясь обрыва плоти, Комиссаров воткнул их «донышками» в раковины ушей.

Выпили.

— Помянём и комиссара с разведотделением вашей полуроты, — занюхал лейтенант высушенной банановой кожурой, прежде им вымоченной в кружке со спиртом: — Погибли они по недоразумению, но держались молодцами.

Прошли к братской могиле разведчиков, выпили и здесь.

— А теперь пойдёмте, помянём крестьян.

Обогнули наблюдательную вышку, купол-ПпТ и вышли к крестьянскому кладбищу.

Лейтенант подвёл к одинокой могиле в углу погоста, дальнего от башни водокачки.

Готовились к похоронам, я к холмику тому подходил. Обелиска тогда не было — дощечку и крест из мотыжных тяпищ забрал Лебедько, заменить на столбик и скопировать эпитафию на дно миски. Мне сказали, что покоится здесь экс-президент Пруссии, основатель и первый председатель колхоза «Отрадный», умерший от неизлечимой болезни. Сейчас прочёл мельком окончание надписи:

Основатель и первый председатель

колхоза "Отрадный".

Биохимик, нейрохирург, академик

— И твою душу, да упокоит Господь, — явно двусмысленно, глядя мне в глаза, произнёс Комиссаров и подставил кружку под флягу. Будет мстить. Но дурак, похоже. Рисуется, строит из себя героя. Что алкаш, то к бабке не ходи, дал я оценку личности дядиного офицера медслужбы.

Помянули и крестьян-отрадновцев.

Лейтенант назюзюкался так, что прапорщик под «миску» и в медчасть нёс его на руках.

После отбоя я — спокойно, теперь не таясь от Крашевского — опустил «челюсть» в котелок, завалился в гамак и уснул. Но ненадолго, разбудили удары в стену снаружи казармы. Оказалось, шалило разведотделение ефрейтора Селезня. Их, как прибыли в Отрадное, разместили отдохнуть с дороги в медчасть, а ночью Комиссаров объявил, что карантин закончен, сказал, что клизмы он весь вечер и полночи ставил по приказу ротного медика лейтенанта Крашевского, который сейчас спит в один в офицерском притворе казармы. Селезень намёк понял, и все четверо по стене офицерского притвора молотили кирзачами дружно и вдохновенно. После этого случая, считал ефрейтор, я на его отделение «не зуб — весь бюгель заточил».

Я выскочил из гамака, оделся, обулся и тоже принялся молотить по стене. Гремело, пока разведчиков не остановил лейтенант с нашивками медицинской службы. Крашевский после дневной смены на охране матчасти весь вечер проспал в офицерском притворе, а после отбоя я его досыпать отправил на новое место постоя, куда он и направлялся со своим гамаком, прежде зайдя в гальюн. О прибытии отделения Селезня он не знал, и карантина никому не назначал.

Этой же ночью после построения марпехов «по тревоге» и раздачи нарядов вне очереди мне приснился сон — похороны прусских солдат и крестьян Отрадного. После снился каждую ночь. И всегда до мелочей одно и то же — будто ленту кино кто мне крутил.

Хоронил я один. Президент Пруссии, члены следственной комиссии адмиралы с генералом, капитан Кныш, его команда и моя полурота наблюдали за всем, расположившись на крыше гондолы дирижабля «Распутин», под прикрытием зонтообразного корпуса. Снаряд ЧНП (в Хрон проходил госиспытания; маркировочное название: «Человека Не Поражает») блуждал по воздуху между кладбищами через центр разрушенной и сожжённой деревни. «Миску» пруссаки перед артатакой деактивировали. В бою этот снаряд в виде развёрнутого «ковра» парил над местом скопления противника в поиске солдат-роботов, а засекал кого, испускал «платки» и «простыни», которые, спикировав тем на головы, пеленали по рукам и ногам, пленили. В трагический же инцидент на острове с участием моей полуроты, ЧНП спеленал отрадновских крестьян, которые и были «ковром» приняты за этих самых солдат-роботов, потому как дышали через респираторы гражданского образца, одеты были в одеяния с набивным цветастым рисунком — сошёл за камуфляж. В добавок, бейсболки василькового цвета повернули козырьками назад — сошли за «вэдэвэшные» береты. Сейчас же снаряд ни кому не угрожал, только мне одному.

Я разносил гробы и «мумии» (крестьян хоронили в «простынях»: гробов на всех погибших не хватило) по могилам. По паре трупов в саване или в цинковых