с ним стало. Вдруг уткнулся учительнице в грудь и заплакал. Может потому, что глаза у учительницы были добрые, а руки душистые, мягкие, будто из бархата?.. Откуда ему знать?..

После этого памятного всем случая Андрюс еще больше изменился — совсем затих, замкнулся в себе. Самое любимое занятие для него теперь было рисование. Жилец его мамы фельдшер Аукштуолис под осень привез из Каунаса подарки — множество цветных карандашей и коробку водяных красок с четырьмя кисточками. Попробовал Андрюс раскрашивать белую бумагу и забыл все на свете. День-деньской рисовал карандашами или водяными красками. Больше всего цветы. Но цветы у него получались похожими на людей. Тюльпаны — на заколдованных принцесс, лилии — на невест, бегонии — на жирных старух, гвоздики — на церковных служек, пионы — на кукучяйских пьяниц, георгины — на полицейских...

Все девочки школы налюбоваться не могли на рисунки Андрюса и подсовывали свои тетрадки, прося нарисовать им новые цветы. И Андрюс рисовал: и в школе, и дома... И каждый раз выдумки у него хватало. Когда перерисовал цветы садовые, взялся за полевые, когда и те кончились, брал из головы — такие дивные, что Дед—Мороз на окнах не нарисует. Не зря бойкая Кратулисова Виргуте назвала их гренландскими лилиями. Кстати, она первая и заметила, что невиданные цветы Андрюса лучше всего цветут в тетради Евы Крауялите, хотя эта пятерочница из третьего класса и хвастала, будто сама их дома рисует. Никто ей не поверил, поскольку девочки из третьего класса были не слепые, видели, что на уроке все цветы у Евы выходят вроде раскрашенного лопуха. Однако Ева не моргнув глазом твердила свое, отчего начались споры и зависть. Третьеклассницы раззвонили на всю школу, что Андрюс Валюнас втюрился в Крауялисову Еву...

Андрюс обиделся и с той поры рисовал лишь для себя. Не только цветы, но и птиц, животных и зверей. Все, что видел, о чем слышал в сказках, или что ему снилось.

Веруте Валюнене, наглядевшись на рисунки своего ребенка, за недели рождественского поста выткала покрывало, какое ни для кого еще не делала: на голубом небе парила парочка красноногих аистов, а по краям этой голубизны по реке разноцветных тюльпанов летели золотистые пчелки.

На рождество кукучяйские бабы сбежались к Валюнене полюбоваться на это диво. Охали да ахали, радовались и завидовали, а, выйдя из избы, одни тихо, другие громко твердили:

— Начался у Веруте медовый месяц.

— Да поможет ей бог. Десять лет постилась. Хватит.

— То-то, ага.

Богомолки тут же помчались к настоятелю — доложить, что происходит в доме Валюнене. Но ответа должного не получили.

— Не то его заботит, беднягу.

— Дело говоришь. Ожиданием Мартины жив.

— Старый грех боками прет.

— Не знаете, как там с ксендзами бывает после смерти? Всевышний их по той же мерке карает, как нас, простых людей, или нет?

— Наш Бакшис — каноник. Получит послабление.

— Ох, господи, хорошо же ксендзам — и живым и мертвым.

— То-то, ага. Не то, что нам — босым да голым.

6

Спустя ровно год после проклятий Синей бороды в дом настоятеля кукучяйского костела пришло письмо от господина Фридмана с французской почтовой маркой и радостной вестью, что вскоре он собирается везти домой выздоравливающую графиню Мартину.

Настоятель Бакшис как на крыльях примчался в Пашвяндре и, заразив добрым настроением графа Михалека, в углу гостиной заметил огромного паука-крестоносца. Тот висел вниз головой в том месте, где обычно сиживала Мартина. Бакшис в ярости схватил трость и, замахнувшись, содрал паутину. Паук камнем ринулся вниз, но Бакшис оказался проворней — наступил на него ногой и раздавил:

— Фу! В этом доме, может, и гадюки завелись?

Вопрос больно уязвил экономку поместья госпожу Шмигельскую. Залившись густым румянцем, она ответила:

— Постарел наш Франек.

— Не сваливайте все на слепого старика. Неужто у вас самих нет светлых глаз да женских рук, пани Милда?

Пани ничего больше не ответила. Пани уже покраснела до ушей. А настоятеля Бакшиса будто сам черт дергал за язык:

— Да и запашок в ваших комнатах, извините за выражение... Не проветриваете или кошачьи шкуры выделываете?.. Конечно, вас я не виню. Нога ваша здесь, а сердце, довелось слыхать, в Каралинаве. Это правда, что прах своего супруга пана Еронима вы тоже собираетесь перенести на его родину?

Пани Милда, обливаясь слезами, выбежала из гостиной.

Она проплакала всю ночь, уткнувшись в подушку, икая и фыркая.

— Вот свинья. Литовская свинья в сутане.

Ах, господи, она же не маленькая, понимает, что Бакшис хочет от нее избавиться! Пани Милда для него что заноза в определенном месте. Старая вражда. Еще с тех времен, когда начальник кукучяйской полиции Болесловас Мешкяле похитил сердце покойной Ядвиги. Бакшис никогда не простит госпоже Милде пиры, которые она с поварихой Эфруней устраивала в честь его заклятого врага. Ведь господин Болесловас, увидев ее, по сей день отдает ей честь, а в костеле посылает ей задумчивую улыбку, когда она в молитвенном экстазе шепчет: «Господи, ах, господи, почему жизнь проходит мимо?..» Но почему пани Милда прикрывает лицо вуалью и не смеет ответить ему взглядом на взгляд, почему после смерти Ядвиги она ни разу не пригласила его в поместье. Почему? Почему? Да потому, что боится этого святоши, этого паука, в лапы которого угодило все поместье с движимым и недвижимым имуществом... Господи милосердный, запрети слуге своему обижать пани Милду, пришли ей совет, что предпринять. Ты-то понимаешь, сколько ее заботит Каралинава да ее покойный муж... Живые должны держаться живых. За мертвых принято лишь молитву творить...

Только под утро пани Милда, нализавшись вишневки, смежила глаза, и господь бог, измученный ее молитвами, ниспослал тяжелый сон. Слышен шелест шелков, и в комнате возникает покойная Ядвига. В белоснежном платье, в котором ее похоронили. Обнимает пани Милду, зовет ее с собой. Дескать, мышка у нее золотой крестик с аметистом украла. Тот, что настоятель ей подарил после появления на свет Мартины... Что делать пани Милде? За покойником следовать не к добру, но она все-таки встает с постели в одной сорочке и шлепает босиком в комнату графини. А в доме кишат нищие и гремит веселая музыка. Не понимает пани Милда, что здесь теперь творится. «Моя