Она всегда укладывала меня в постель так, чтобы руки оставались снаружи, и я не могла с собой играть. Это было не в комнате с синими самолетами на стенах, но, по-моему, в том же доме, где горка. Я не заснула и лежала в кровати, трогала себя за нос и вспоминала индюков. Да, именно индюков, когда узкая щель, в которую проникал свет, вдруг стала широкой, я закрыла ладонями глаза, а она склонилась надо мной, подняла за руку, потащила вниз, заставила лечь на диван и раздвинуть ноги. Пристально всмотрелась и сказала, мол, я с собой играюсь – ведь так, признайся, что играешься. Я же не ответила, ничего не говорила, когда подобное случалось, испытывала огромную усталость, и мне становилось безразлично, будто уплывала в какое-то тихое место. А она все повторяла и повторяла: покажи, как ты это делаешь. Я молча лежала, и она злилась все сильнее. Говорила: если такое делает собака, ее убивают, а на следующее утро за завтраком заявила: если я не прекращу, то она поместит меня в заведение. Я не сдержалась и расплакалась, тогда пришел мой большой Брат и спросил, в чем дело. Она ответила: эта сексуалка забавляется с собой. Он взял кусок хлеба и испарился. Я всегда называла его Братом – он скатился по лестнице, рычал, вопил и звал меня по имени, затем распластался внизу, и я подбежала к нему, повторяла: Брат! Брат! Ох, мой бедный Брат! Я разревелась, решив, что он умер, положила его несчастную голову себе на колени, всего ощупывала и плакала, а он замер с закрытыми глазами, и я не могла его подвинуть. Вскоре он поднял веки, и его золотистые веснушки собрались у глаз. Он спросил: ты меня любишь, Малышка? Я обрадовалась, что он жив, поцеловала его морщинки и ответила: да, Брат. Он произнес: тогда я в порядке, Священная Корова, не хотел тебя расстроить, отнес меня на качели, показал, как умеет есть сырой лимон, вырезал маленький тотемный столбик. Признался, что, когда был маленьким, она его постоянно била. Она утверждает, будто ничего подобного не было, но я ему верю, потому что Ники, который моложе меня, это помнит. И я помню, как она приходила в неистовство и гоняла нас по комнате веником или скалкой, чтобы мы забивались под столы и кровати, и тоже утверждает, что ничего такого не случалось.

Ники начинает реветь, прежде чем она успевает ударить его, – я его ненавижу за это и однажды летом чуть не убила. Он бежал в подгузниках, пригибаясь к земле, я, взбивая пыль, молча гналась за ним с топором, тянула руки, чтобы сталь опустилась прямо на него, чтобы он наконец заткнулся и притих. Она готовила в доме обед и ничего не слышала, а меня ослепило желание убить, поднять топор повыше и резко опустить. Но тут появился Брат, забрал топор, дал крепкую затрещину ладонью, взял за руки и повел обоих ужинать. Меня всю трясло, однако с тех пор я не обращаю на Ники внимания.

Когда дверные ручки находились еще высоко, а люди опускались на колени, но никто не хотел далеко меня нести – я о том доме, где впервые появился Джордж, – там были другие девочки, старше меня. Я сидела на крыльце рядом с угольным подвалом, где прятался Брат с фонарем из тыквы, и они играли в пыли между домами. Я спросила ее, как с ними познакомиться. Она ответила: знакомься и, опершись о дверной косяк, положила голову на локоть, а пальцы, кроме указательного, сложила, его же то сгибала, то разгибала, откинула голову к косяку и смотрела полузакрытыми глазами, а затем ушла стелить постели. Я повторила ее жест, а меня обозвали дурой и толкнули на землю, и я ушла в угольный подвал со спичкой в старом фонаре из тыквы.

Там она рассказала мне о гермафродитах, и я бредила ими, представляла такими же восхитительными, как купидоны на картинках: окруженными красивыми детьми, с золотистыми крыльями, летающими над лаврами, я пряталась в лавровых зарослях и представляла себя одной из них. А потом прочитала в книжке, что они «ни при каких обстоятельствах не способны себя оплодотворить», и потеряла к ним интерес.

Большинство девушек попали сюда за проституцию или, как я, за фальшивые чеки. Кэти обвиняли в вооруженном ограблении, других – в нарушении условий досрочного освобождения и магазинном воровстве. Было нападение с намерением убить – это относится к Мэд Пэтси. А единственная реальная убийца – сестра Блендина. Кое-кто, вроде Кэти, отбывал здесь срок. Остальные ждали суда. Как говорят, Блендина – почти год.

Роуз беременна. Ее муж Шерман живет в Сигалвилле. В письмах рассказывает о гольфе, теннисных кортах и плавательных бассейнах – получается разговор как в загородном клубе для отдыха. А тут государственное исправительное учреждение.

Роуз, чтобы не возмущаться, принимает таблетки. А когда в настроении затеять ссору, спускает их в унитаз. Мы ходим рядом с ней с большой опаской, хотя она тощая и хруп-кая.

Иногда я просыпаюсь по ночам и слышу, как Роуз тихо ругается в соседней камере. Она ненавидит свой живот. У нее двое глухих детей. Роуз сидит за то, что стащила у свекрови шубку из скунса и помогала Шерману отлынивать от каких-то работ. Она утверждает, что единственно хорошее в детях – они помогут ей выбраться отсюда до того, как родятся, и не придется платить за освобождение.

Для этого места нет имени – грубое слово придумали мужчины, и я так называю это место у других женщин, но не у себя. У меня Иисусовы ступни, потому что у них одинаковые шрамы на подъемах; кисти квадратные, с начинающимися от большого пальца линиями на левой ладони и далеко от него на правой; мой желудок – Гертруда, волосы – Рэйчел, есть Задница, Подмышки, Титьки и Ноги. Точку за глазами я называю Малюткой, а для этого места имени не нашлось. У него есть запах – вроде и шмель, и рыба – последняя, если влажное и немытое. Есть всякие запахи – Мочи, Крови, а имени нет. Анни называет это место Щебетуньей.

Сегодня на дежурстве Гладкозадая. Всего здесь три или четыре надсмотрщицы, но я вижу только двух: Гладкозадую и миссис Элиот. Миссис Элиот – высокая седовласая женщина, хорошо одевается, держится с достоинством, говорит спокойно. Гладкозадую зовут Гладис, но мы зовем ее Гладкозадой. Она толстая негритянка, и поэтому мы так себя с ней ведем. Воспринималось бы не так остро, но она считает, что мы так с ней держимся, поскольку она негритянка. К отсеку В она относится лучше, но и с ней там обращаются тоже лучше. Я с севера, из штата Орегон, и считаю, что негры – такие же люди, как все. Но с тех пор, как попала сюда, мне хочется их обидеть.

Когда жжет изнутри, кажется, что должно существовать еще одно отверстие – крохотное, впереди первого, но если дотронуться, обнаруживается лишь одно, а все остальное – ведущие в него губы и края. Мокнет так, как из одной дыры, но когда я подношу маленькое зеркало и расправляю губы, все красно, непонятно и сморщено, и кажется, будто эти морщины от дряблой кожи, которая собирается, когда я сжимаю ноги. Само же отверстие выглядит совсем небольшим – не заметишь, пока не потрогаешь и не убедишься, что это действительно отверстие, а не просто глубокая морщина. Картинка в инструкции на упаковке «Тампакса» малоинформативна, приходится разбираться на ощупь. Если стискиваю мышцы внутри, даже с зеркалом ничего не видно, но когда сижу в классе или с кем-нибудь разговариваю, взгляд застывший, лицо неподвижно – учусь управлять мышцами этого места отдельно от мышц заднего прохода: давить или обволакивать без давления, чтобы удерживать его внутри, если он маленький и мягкий, или затягивать, если он почти выскочил, но так, чтобы ничего, кроме мышц-невидимок, не шевелилось. А ведь раньше я вообще не знала, что они там есть, до случая, когда мне стало очень хорошо – я лежала, а мышцы раскрывались и закрывались, как кулаки, когда человек умирает.