- Птьфу! Как знаешь, так и звони, можешь не представляться, только не груби! Алексея спроси.

- Ладно, оф’кей.

«Это Ксю, Лёш… На Кольце… Была со мной, но ушла… Может появится ещё… Ну вот я и думаю… Нет, их нет, ушли (Саша и я то есть - киваем)… Нет, Ленки нет… Нет, всё оф’кей… Не, ну можно… Короче, пять минут…

- Короче, пять минут, - сказала она нам, - вон на той скамейке, а я пойду вон на ту. Только не говорите, где я, ладно? Кстати, Ксюша, - сказала она мне. Я тоже сказал.

- А это не тебя в газетах печатают – я как-то видела фотку недавно – твою наверно?

- Не знаю, - сказал я, - если менты опять ищут…

- О! кэвээнщик тоже! Его, его! «Жестокие сны» рассказ такой жестокий! – пробасил Саша, собираясь уж, видимо, взять ее в оборот.

- О, я читала – класс, но не очень понятно, кто кого убил.

Я пьяно заулыбался, признаться, удивлённый.

- Зато жестоко! Его даже в Германии печатали – на немецком!

- Да, жистковато, - сказал я, - довольно-таки, этот рассказ никому не нравится. Я, может, и покруче напишу… - и посмотрел на Ксюху.

Она вдруг как-то смутилась, словно оказавшись без одежды, кивнула и пошла. Я пожирал ее глазами, разрезал, разрывал брючки, но она решительно ушла, и захотелось выпить, да побольше, чтобы не было мыслей и образов.

Но тут пришла Репа. Она, мы уже знали, принесла в своих лапках десять рупей (на вопрос, есть ли бабки, она стабильно отвечает: «Чирикуа!»). Увидев нас, радостно сообщающих, что Ксюха «уже ушла», она разлыбилась и провозгласила: «Профаны! Только вот этого от вас и можно ожидать. Давайте тогда купим «Яблочку» – пьётся очаровательно, а забирает дай боже!».

Было выделено 2 (два) дикана – «чтоб два раза не ходить». Сама же Репа вынуждена была вытеребить у кого-то на Кольце ещё три рубля с мелочью. Уже совсем темнело, мы пошли в магазин, но он уже закрылся.

Магазин под названием «Легенда». «Не понимаю вот, - говорю я, заполняя паузу раздражения, - почему вместо нормального названия “Продукты”, “Снедь” или “Бакалея” употребляются греческие (языческая чувственность в бесознательном языка масс, красота средне-эллинского наречия?!) – чуть ли не “Апейрон”, “Тифон” и “Тиамат” вместе взятые! Как там у Набакова – красный снег вместо арбузной мякоти - “Аргус” вместо “Арбуз”… Или вон «Астарта» - ну, это хоть не греческое, но не преведи бог…»

«Пойдём через чёрный ход – зайдя сзади!» – спроектировала Репа (она нагловата при случае). Моложавенькая продавщица вынесла нам две бутылки «Тамбовского яблока», а ещё мы – вместо ожидаемых «сдачи не надо» – взяли «как бы в долг» (Репинка-экзотическая-экзальтированная-маракуйя умеет при случае эвфеминистически профеминистичесчки выражаться) отрезочек вареной колбасы и четвертинку хлеба.

- Вот если б во всех учреждениях сидели уть-утиевые девушки лет семнадцати, - разлыбилась Репа, - мир был бы глупее, но зато, так сказать, уютнее. Он так глуп, как гондон, а кругом всякое конобыдло является, пожирает, понимаешь ли, всё наше коноповидло, всё лучшее златоговно…

- Ja-ja, - поддакнул я, от души соглашаясь с Репкой, равно как и крепко поощряя наш совместно воспроизведённый лексикон (к примеру, чуть подправив в учебничке «Москву златоглавую», мы и получили беспрецендентную по своей выразительности сентенцию «Москва – златогавно»), - какой-то писатель сказал недавно… (хоть и ненавижу статистику и цитирование – а то б ещё Бисмарка процитировал, - но повторю), что человек за жизнь свою знакомится в среднем с 1000 экземплярами себе подобных, но далеко не все из них – хорошенькие барышни, на которых можно жениться… (Репа наморщилась) …или хотя бы так сказать… человек пятнадцать всего…

- Что «так сказать»?!! – согласно нашей общей привычке театрально завопила она, схватив своими лапками меня за щёки.

- Ну, чтобы женится, надо сначала, так сказать… Сексуальная несовместимость – грозная вещь.

- А ты откуда знаешь?!

- Читал в одном романе, «Ещё» называется.

- Не знаю… Кто написал-то? (уже серьёзно).

- Да О.Шепелёв - кто ж ещё с таким названием может написать!

(О.Шепелёв, как он выражается, «весь укатался» – и не понять над чем).

- Ну-ка, сынок, процитируй что-нибудь - ты ведь весь мозг уже пропил, - предложил и предположил Саша. Но я оказался не таким весёлым и находчивым, как он, и впрямь «повис».

- Я б эту Ксюху лезейкой изрезал, - обронила Репа, как будто речь шла о колбасе.

- «На дорогу оне купили себе огромную репу».

- Да что же ты, сыночек! - заливался Саша, - жестоко!

- Всю б её жопу сраную и удушил бы!

- Жестоко, ещё раз повторяю!

- Чё ты, охломон, ослёнок, думаешь: она – добрая?! (Я удох.) Тут была малолетка эта, как её, Олёнка что ли – она её как своим гриндером двинула – прямо в кость у коленки! Я б их обеих удушил… (последняя фраза уже ласково, с улыбкой: никакое ни желание «маньяка», а сама репоблаготворительность).

- Своими лапками! – не удержался я и тут же жестоко пожалел: мне пришлось глубоко испытать сии «лапки», или «корни», на себе – она впустила их мне в рёбра – это невыносимо!! А Санич держал. Орал «Рутс, блади рутс!».

Мы пришли на окно к сортиру (тому самому) и стали пить. Вообще-то мы хотели взять стаканчик и выйти, но почему-то застопорились, заговорились. Я, как всегда, хотел есть больше, чем пить, и всех это раздражало. Но тут я ещё всячески хотел выпить. Уже после первого стаканчика из этой партии меня посетило хорошее опьянение – размягчённость, артистизм, словоблудие… (Теперь, когда я вообще практически ни с кем не разговариваю даже когда пьём и происходит какое-нибудь общение-знакомство, я вспоминаю такую свою бывшую привычку с презрением). Санич отстегнул от штанцов свой миниатюрный ножичек-брелок и с характерным звуком проткнул им пластиковую шкурку колбасы – это всех очень развеселило, а я под шумок амомурил колбасу (я её наиболее люблю по сравнению с хлебом и другой едой).

Спорт, политика, сплетни, философия, политика, спорт – всё это неслось мимо меня, не задевая. Я изредка привлекал их внимание – то кидался ключами, то вырезал свастику на стене, то вставал на грязнейший пол на колени, то выпивал… Об искусстве они не говорили, об искусстве мы всегда говорили с О. Фроловым, но после пятого стакана он начинал нести такую околесину, что ему мог внимать только один человек на Земле – наш земляк Санич, выпивший больше него, полуспящий, невозмутимый, серьёзный…

Один случай был совсем уникальный. Они, Саша и Саша, накушались заради весеннего настроения на улице, на лавочке – до умопомрачения. Саша был, конечно, очень серьёзен и молчалив – что в такие моменты в его голове проносится, не могу и предположить, но думаю, что всё же ничего. А вот О. Ф. обнаружил свою сокровенную суть. С жалобно-перечислительной интонацией он начал: «Я ведь, Сань, больной человек…». Санич на это не отреагировал никак: он сидел одеревенев и закрыв глаза с выражением спокойного величия на своём крупном лице (когда я в такие моменты толкаю его и говорю, что ты, Саша, спишь, он тут же открывает глаза, просыпается, возмущается, но зачастую, впрочем, отвечает невпопад). О. Фролов, как мне представляется со слов Саши, уже абсолютно красный, вцепившийся в спинку скамейки, чтоб не упасть и куда-нибудь не улететь (ему, видите ли, кажется, что всё вокруг вертится непомерно быстро, отчего всё сливается, уплывает, и хочется блевать и ещё чего-то), повторил. Саничу было всё равно – скажи, например, он «Я, Сань, большой человек» или ещё что-нибудь, ему было всё одно. Но однако он тут очнулся и чуть качнул головой: больной, да, больной… ой и больной!… - «Меня ведь, Сань, за границей лечили… в Швейцарии…» – пресловутое «что-то» (чего ещё хотелось) побуждало О.Ф. к речи – по сути, её тон должен быть задушевным, но то, что происходило тут, не имеет названия для описания в литературе, извините. Санич едва успел переварить информацию: откуда ж у него деньги и когда это его лечили… - как О. Фролов заявил, что у него эпилепсия. Санич со своим мозжечком тоже проваливался куда-то, провалился и вот – опять О’Фролов! Больной эпилептик весь скрючился, раскачиваясь, как будто пытаясь отодрать палку от скамейки, – и он сам забыл, о чём говорил и что говорил и всё остальное в мире, кроме лавки, которая была вкруг облёвана. О.Ф., наклонившись, учуял запах блевотины и его вырвало вновь – скверно, тяжело, как всегда у него. «Господи, прости меня, господи», - жалобно, еле слышно приговаривал он между спазмами.