Но связь Танца и танцев теснее. Как я уже говорил, танцы могут категорически отличаться от Танца, то есть от хореографического искусства. Но в то же время танцы инкорпорируют хореографию[31]. Таков итог наших размышлений о восьмилетней девочке. Таков феномен переплетения. Танцуя, мы воплощаем хореографические идеи. Мы делаем это естественно (!), и избежать этого мы не можем, что, в свою очередь, дает все новые данные хореографам, которые исследуют, что именно мы делаем, когда танцуем. Танец изменяет танцы, а танцы дают новую информацию Танцу. Эта петля – источник переплетения, изучение которого является нашей целью.

Факт переплетения танца и искусства Танца означает, что оба они, скорее всего, живут и присутствуют в любом отдельном танцевальном акте. Маленькая девочка в своем, пусть даже наивном, танце фиксирует целую художественную традицию. А влюбленный в свое дело артист из таких материалов, как порыв этой маленькой девочки к танцу, создает на сцене искусство. Таким же образом и подростки на вечеринке могут одновременно просто танцевать, участвовать в социальных реалиях и притязаниях танца с друзьями и для друзей, но также могут в некотором смысле делать искусство, поскольку они могут, думают они об этом или нет, демонстрировать не только себя, но и сам танец, причем таким образом, чтобы нарушать его привычные функции. Так что танцы присутствуют на любой сцене, а Танец – в любой школьной столовой, отведенной под дискотеку. Такова реальность того факта, что Танец и танцы переплетены.

Однако мы совершим большую ошибку, если будем считать, что из-за этого переплетения исчезает различие между Танцем и танцами. Резкое различие между этими двумя понятиями – предпосылка того самого переплетения, которое, может показаться, угрожает самому различию. И очень важно, как я уже подчеркивал, что это различие концептуально; то, что на практике оно может размываться, не делает его менее реальным или значимым.

Одним из следствий переплетения является то, что ни вы, ни я, ни кто-либо другой не в состоянии танцевать так, чтобы не подвергнуться влиянию Танца и его истории. Замыкание (если снова использовать термин Хакинга) и седиментация (если использовать термин Гуссерля) происходят так долго и с такой созидательной силой, что для того, чтобы увидеть наш «естественный», «подлинный» импульс танцевать и исследовать, чем он отличается от того, чем стали танцы (готовыми к употреблению, культурно обработанными и т. д.), вам придется сделать нечто невозможное – например, вернуться в райский сад, то есть в выдуманную предысторию.

Опять же, дело не в том, что мы не можем отличить танцы от Танца. Различать их мы можем и должны, поскольку они соответствуют разным измерениям жизни. Также дело не только в том, что именно факт их переплетения зачастую не позволяет разграничить происходящее на дискотеке и на сцене, и не в том, что именно факт переплетения делает танцы/Танец значимыми во всех их проявлениях.

Нет, в этом и заключается наша основная проблема: для нас танцы как антропологический феномен не имеют какой-то фиксированной природы, помимо его переплетения и его истории. Это означает, что мы не можем надеяться, что танцы будут исследованы как природное явление, сами по себе, как если бы они были естественным фактом. У танцев нет природы; это нечто меняющееся и изменчивое, нечто, идентичность чего зависит от существования искусства. Это не значит, что мы не можем исследовать их или любой другой аспект нашей жизни. Именно это мы и делаем, когда создаем хореографию или философствуем. В особенности важно, что факт переплетения выводит на первый план границы позитивной науки и неизбежную потребность в способах рефлексивного исследования, которыми являются искусство и философия.

Необходимость и экстаз танца и философии

Танцы порождают Танец, искусство танца, которое, в свою очередь, дает новые средства танцам, – и эта замыкающаяся генеративная рекурсия движет нас вперед. Взаимосвязь искусства и жизни – примером чему то, что я рассказывал о хореографии и танцах, – придает нашему существованию в культуре его непременно историческое измерение.

Хореография замыкает и преображает танцы. Но, как я уже намекал, импульс к изображению самих танцев, к созданию хореографических образов танцев, кажется, возникает спонтанно из самого танцевального акта. Почему?

Будем помнить, что танцы, как я их понимаю, принадлежат области привычек и имплицитно функциональны. Мы танцуем, чтобы праздновать, флиртовать, заниматься спортом или с какой-то другой целью. Танцы, как и еда, секс или разговор, обычно имеют несколько целей; они никогда не имеют никакой цели вообще. И точно таким же образом танцы относятся к привычкам; мы не выбираем, не можем выбирать движения, которые приходят к нам естественным образом или ощущаются как правильные; если уж на то пошло, эти основанные на привычках тенденции определяют, что мы можем и хотим делать на танцполе; они описывают дугу наших возможностей. Те же привычки, которые позволяют нам танцевать, сдерживают нас.

Таким образом, импульс к созданию хореографических моделей того, как мы танцуем, – импульс к созданию искусства из танцев – является именно следствием нашего двойного незнания: незнания того, что мы делаем, когда танцуем, и того, почему мы это делаем; кроме того, следствием еще и того, что мы, кажется, не можем делать это иначе. Хореография, изменяя наши танцы по сравнению с тем, как мы танцевали бы без нее, не только открывает нас самим себе, но и освобождает нас, или, по крайней мере, позволяет нам делать по-другому в будущем (что может означать лишь формирование новых привычек).

Цель искусства – экстаз. Я не имею в виду страсть, эмоции или удовольствие, хотя он может включать все перечисленное. Он движет к освобождению, его смысл – разрушение стазиса, нашего обычного, нормального и наиболее привычного состояния. Хореография и другие виды искусства направлены на ek-stase, разрушение стазиса, в плену которого мы находимся и который делает нас теми, кто мы есть.

Отнюдь не лишая хореографию ее «аффективного заряда»[32], не представляя ее как нечто философское, я стремлюсь выявить ее основной импульс, который сам по себе аффективен (но не только аффективен) и разделяется всеми искусствами, включая и, как я ее понимаю, философию.

В этой оптике и с этой точки зрения философия тоже является одним из видов искусства. Обратите внимание: философия работает с нашими мыслями и разговорами так же, как хореография работает с танцами. По сути, она их заглушает, останавливает или прерывает. Она берет эти искренние занятия – разговоры, танцы, споры – и испытывает их, смотрит на них со стороны, заключает в скобки или, по