летали отдельно, чтобы подстраховаться ради меня и брата, на случай, если с одним из них что-то случится.

Ханс Мюллер оказался маминым соседом во время долгого перелета из Брюсселя в Нью-Йорк. Родом из немецкоговорящей части Швейцарии, он был молод, красив и занимался бизнесом, связанным с фруктами. Он был в разводе и жил со своим сыном Мартином, ровесником моего брата Филиппа. Месье Мюллер был вежлив и внимателен – полная противоположность неотесанному отцу, чьи манеры оставляли желать лучшего и который иногда мог унизить маму на людях. Ханс был намного моложе моей матери и сильно ею увлечен. На протяжении многих лет он говорил мне, что никогда не встречал женщину столь привлекательную, интересную и умную. Они стали друзьями, что со временем переросло в секретный роман, а впоследствии – в долгие отношения.

Я была не в восторге, когда после двух лет, проведенных в швейцарской школе-пансионе, отец настоял, чтобы я вернулась в Брюссель. Я снова очутилась дома, где мало что радовало. Мать с отцом все время ругались, и между ними чувствовалось постоянное напряжение. Я вздохнула с облегчением, когда они решили официально расстаться. Думаю, они оба ожидали, что я расстроюсь из-за того, что семья распадалась. Этого не произошло, хоть мне и было жаль своего маленького братика. Ему было всего девять, и родители вели борьбу за него долгие годы после того, как расстались и развелись.

Что касается меня, в 1962 году мне было 15 лет, но я ощущала себя взрослой и уверенной в себе девушкой и жаждала грядущих перемен, что бы они с собой ни принесли. Я ни разу не заставила маму почувствовать себя виноватой за то, что она ушла от отца, наоборот, я подбадривала и полностью поддерживала ее. У меня нет сомнений, что после шестнадцати лет брака ей хотелось свободы и независимости, и мне казалось, что она этого заслуживает. Был ли Ханс поводом или причиной? Я так никогда и не узнала наверняка. «Действуй», – сказала я. Она в свою очередь тоже никогда и ни при каких обстоятельствах не заставляла меня чувствовать себя виноватой. Когда годы спустя я сказала ей, что ухожу от своего мужа Эгона, она лишь ответила: «Хорошо», и на этом разговор был окончен.

Когда мама ушла от отца, он был убит горем. Вся его жизнь крутилась вокруг работы и семьи. Я не проявила к нему особого сочувствия. Несмотря на то что мы были похожи как две капли воды и я очень его любила, именно в маме я узнавала себя. Ей хотелось двигаться дальше, получать новые ощущения, путешествовать, расти, развиваться, расширять свои горизонты, знакомиться с людьми, жить своей жизнью. Я понимала это.

Вот так расстались мои родители и закончилось мое детство. Одна дверь закрылась, множество других открылось. Я поступила в другую школу-пансион, на этот раз в Англии, и провела там два года, а затем поступила в Мадридский университет в Испании. Моя мать прожила с Хансом еще двадцать лет, но потом рассталась и с ним. И я, считая мать примером, начала превращаться в женщину, которой хотела стать.

Если у кого и было право ожесточиться, так это у моей матери, но я никогда не видела в ней никакой озлобленности. Она искала хорошее во всем и во всех.

Меня часто спрашивают, что было самым худшим, что со мной когда-либо произошло, что для меня стало главным испытанием. Мне сложно ответить на этот вопрос, потому что у меня есть привычка, которую я унаследовала от матери, – все плохое превращать в хорошее, так что потом я даже не помню, что же было плохо изначально. Когда передо мной появляется преграда, особенно если ее установил кто-то другой, я говорю: «О’кей. Мне это не нравится, но устранить ее я не могу, так что будем искать способ обойти ее». Затем я нахожу другой путь к решению проблемы, и он меня настолько устраивает, что я забываю о самой проблеме. Среди всех маминых наставлений это было, пожалуй, самым важным. Разве можно стать лучше, если ты не готов встретиться со сложностями лицом к лицу или если ты перекладываешь вину за них на что-то или кого-то еще, не извлекая для себя никаких уроков? Я часто говорю молодым девушкам: «Не вините своих родителей, не вините своего парня, не вините погоду. Примите реальность такой, какая она есть, признайте наличие проблемы и решайте ее. Возьмите на себя ответственность за свою жизнь. Превращайте негатив в позитив и гордитесь тем, что вы женщина».

Это происходит не сразу, конечно. Я никогда не переставала учиться у матери. Вновь и вновь она укрепляла мою веру в принципы, которым обучала меня в детстве.

Когда мне было около тридцати, я вдруг стала бояться летать, но когда я рассказала ей о своем страхе, она посмотрела на меня, улыбнулась и сказала: «Скажи мне, что это значит – бояться?» Однажды, когда я сомневалась, начинать ли новый бизнес, она сказала: «Не смеши меня. Ты знаешь, как это делается». Когда в 47 лет у меня диагностировали рак, как и следовало ожидать, она сказала мне, чтобы я не переживала и что мне нечего бояться. Мне хотелось ей верить, но у меня были сомнения на этот счет. Но благодаря тому, что она ни разу не выказала и тени страха, даже когда мы были наедине, мне тоже не было страшно. Когда моя терапия уже завершилась, у нее случился срыв, и тогда я поняла, что на самом деле она боялась за меня, но ни разу мне этого не показала. Именно это дало мне силы и веру в то, что все будет в порядке.

После нашей с Эгоном свадьбы в 1969-м каждый год она по несколько месяцев жила с нами в Нью-Йорке, и у нее завязались близкие и теплые отношения с моими детьми, Александром и Татьяной. Ее отношение к ним очень отличалось от того, какой она была со мной. Она никогда не была нежна со мной, и между нами всегда сохранялась дистанция. Как следствие, рядом с ней я была замкнутой и не делилась ничем сокровенным – разве что в письмах. Мне было гораздо проще открыть свои чувства на бумаге, и мне кажется, что ей тоже. В письмах, которые она писала мне, когда я находилась в школе-пансионе в Швейцарии, а затем в Англии, она называла меня своей гордостью, но в лицо она мне это впервые сказала гораздо позже, перед самой своей смертью.

Как бабушка, она была намного откровеннее с моей дочерью, и та в свою очередь была откровеннее с ней, чем со