построить большой развлекательный центр с аквапарком и площадками для роллеров. В принципе ей было неважно, на каком именно заводе трудился отец серийного убийцы, но почему-то не давала покоя фамилия «Тиханевич».

– Скажите, Игорь Ильич, а фамилия Тиханевич вам нигде не попадалась?

– Тиханевич? Нет, вроде не слышал. А кто это?

– Бизнесмен из Беларуси, торгует молоком и медом с собственных ферм, а раньше вроде как жил в России, но чем тут занимался – я не смогла узнать, вообще никакой информации нет. А фоторобот Вознесенского всплыл вместе со статьей о Тиханевиче в минском издании, вот я и заинтересовалась. Мне показалось, что я уже видела это лицо, но теперь понимаю, что вряд ли – скорее всего, просто похож на кого-то, – вздохнула Васёна.

– Погоди… как это – в Беларуси, с чего?

– Не знаю… там статься была о том, что в доме этого бизнесмена нашли незарегистрированный пистолет.

– Пистолет… – повторил охранник, потерев пальцами переносицу. – Пистолет, пистолет… А фоторобот, говоришь, тоже там был?

– Да. Объявили в розыск брата этого Тиханевича.

– Вообще ничего не понимаю. А Вознесенский-то при чем тогда?

– Вот и я не знаю. Мой приятель где-то нашел эту фотографию, что я вам показала, и это оказался Леонид Вознесенский, но какая связь между ним и Тиханевичем, я до сих пор не могу понять. Может, просто в минской статье вместо реального фоторобота случайно поставили этот, бывают же ошибки…

– Пистолет, пистолет… – снова пробормотал охранник. – А знаешь что? Ведь пистолет тогда у Вознесенского так и не нашли. Нож – да, нашли, шел как вещдок, орудие преступления, он этим ножом волосы срезал у жертв, но пистолета не было. Перерыли все, а не нашли. Да и Вознесенский категорически все отрицал – ну он вообще ни в чем не сознавался, так что на его слова никто особенно и не рассчитывал. Но мы землю копали – в буквальном смысле слова, а пистолета так и не нашли.

– И вы думаете…

– Нет, я ничего не думаю. Столько лет прошло… пистолет, скорее всего, уже заржавел где-нибудь на дне реки, а это все – просто совпадение и ошибка, как ты и сказала. А вообще… не копалась бы ты в этом деле, девочка, – вдруг серьезно произнес Игорь Ильич. – Ты еще молоденькая, к чему тебе такие ужасы…

– Ну, я вообще-то специализируюсь на криминальных новостях, – слегка обиделась Васёна и поправила очки.

– Вот и специализируйся, кругом такого полно. Но послушай моего совета: не трогай дело о Бегущем со смертью, будет очень плохо. А сейчас давай-ка я тебе такси вызову – ночь уже, как пойдешь-то? – И он решительно вынул из ящика стола мобильный телефон.

Город Вольск, наши дни

В этом банке Еву давно знали в лицо. Она приходила примерно раз в пару месяцев, шла в помещение с ячейками и проводила там не больше пяти минут. Здесь, конечно, никто не знал, что эта старающаяся не привлекать к себе внимания миниатюрная женщина могла быть владелицей этого банка, если бы все в ее жизни сложилось иначе. Но сейчас даже ее фамилия ничего не говорила сотрудникам, потому, возможно, никто особенно и не обращал внимания на эти регулярные визиты.

Ева же ходила в банк с единственной целью – в ячейке, арендованной на ее имя, хранилась коллекция очень дорогих ювелирных украшений, которую отец сумел сохранить, а мать не решилась трогать, потому что он категорически объявил ей, что все это принадлежит Еве и только она сможет распоряжаться золотом, бриллиантами и платиной, когда станет взрослой.

Теперь коллекция, которую с любовью собирал для нее отец, помогала Еве элементарно выживать. Она продавала что-то и этими деньгами оплачивала квартиру, на них же покупала необходимый минимум продуктов и жила до того момента, как деньги заканчивались.

Она с удовольствием устроилась бы на работу, но никуда не брали. Ей очень хотелось работать с детьми, но об этом вообще не могло быть речи, даже няней устроиться она не смогла бы, имея за плечами такой «пробег» по психиатрическим стационарам.

Еве иногда становилось очень страшно: рано или поздно ее запасы подойдут к концу, и что делать тогда? Она попробовала обратиться в службу занятости, но там после пары вопросов ей отказали, сославшись, конечно же, на ее психическое нездоровье.

Оспаривать это она не могла – слишком много документальных подтверждений, а слова и уверенность Резникова совсем ничего не значили для официальных структур, хотя много значили для самой Евы. В мире был хотя бы один человек, который не считал ее душевнобольной, и это поддерживало Еву.

Она стала ловить себя на том, что все чаще рисует и в этих рисунках постоянно одно и то же: человек, собака, пистолет в вытянутой руке, но эта рука существует как бы отдельно от всего рисунка и не имеет отношения к человеку с собакой. Даже цветом она отличалась от общей композиции – была угольно-черной, а все остальное – серым, как в тумане. И эта нарисованная рука преследовала Еву в снах, слишком уж реалистично выходила на рисунках, впечатывалась в мозг, и этот образ потом не отпускал. Пить снотворное Ева боялась, вообще старалась не принимать лишних таблеток, да и Вадим советовал справляться с бессонницей при помощи дыхательных упражнений или долгих вечерних прогулок.

Гулять вечером Ева совершенно не боялась, не чувствовала никакой опасности от пустых улиц, от редких встречных прохожих. Она всегда боялась утра.

Визиты к Резникову стали ежедневными – третью неделю она не находила себе места, каждое утро подолгу рыскала в интернете, выискивая новые упоминания о пересмотре дела Бегущего со смертью, но ничего не находила. Это должно было успокаивать, но происходило наоборот: отсутствие новостей казалось самой страшной новостью, от которой все внутри холодело.

– Я тебя не понимаю, – спокойно и размеренно говорил Вадим, сидя в кресле напротив нее. – Раз новостей нет, значит, и не происходит ничего.

– Ты не понимаешь. – Ева съеживалась и обхватывала себя руками. – Скорее всего, об этом деле просто запретили писать… пока… Ведь тогда, в самом начале, этот журналист из Москвы… ну, ты ведь смотрел, читал – ты же сам мне говорил, помнишь?

– Ева, успокойся.

– Как?! Ну скажи, как я могу теперь успокоиться?! Я окно утром открыть боюсь, я все время руки эти дурацкие рисую! – выкрикнула она и снова съежилась, забилась в кресло, словно старалась сделаться как можно незаметнее.

– Когда кричишь, становится легче?

Она зажмурила глаза и отрицательно замотала головой:

– Нет… я не могу кричать,