За ней прокатились трое таких же длинных, но коротко стриженных, чему-то смеющихся; эти выглядели как сестры, сбежавшие с занятий, и обувь их была белоснежна, как искусственные облачка. Следующая, тяжеловатая, с не дрогнущей между лопаток мясистой косой, везла на себе сумасшедший гербарий турслетовских лычек и лент «по следам» и «вдогонку»; крупная, как слепень, родинка сидела у нее на губе и как будто клонила всю голову вниз. Не покидая своего забытья, Никита узнал в ней параллельную Дашу из педа, тогда повернутую на Цветаевой и околославянских плясках; кажется, она успела переселиться за полосу еще до первых событий. Дальше прострекотали две возрастные в платках, с гусиными шеями и восковыми ногами; на одной висел тощий рюкзак с растресканным принтом САНАКСАРЫ, ни о чем ему не сообщавшим. Озадаченный этим, он приподнялся на локтях, провожая глазами нелепое слово, и тогда же мгновенный плевок желтой краски забрызгал половину рюкзака, скрыв под собою и надпись, а другой, пришедшийся спереди, сбил наездницу наземь; вторая, выжав свистнувшие тормоза, соскочила на помощь подруге, но была тотчас встречена выстрелом точно в лицо и свалилась, забила ногами. Та, что пала первой, стащила с заостренных плеч рюкзак и, кое-как укрываясь им, попыталась ползти обратно; спустя три или четыре метра карминный заряд угодил в незащищенную шею, а следом над ней разорвалась с хлопком пачка спонсорской муки, засевая дорогу отпустительным белым.

С этим звуком к Никите вернулась прежняя подвижность, и он встал посмотреть, как далеко уехали первые пять странниц. Пройдя совсем немного назад, он нашел Дашу, которая лежала, подобравшись, на левом боку и несильно тряслась, зажимая лицо двумя руками; от головы до колен ее крупное тело изрисовали горчичные и малиновые кляксы, из травы голубела оторвавшаяся от рамы бутылка, а невдалеке от подранка возвышался с ружьем типограф Клейст, очевидно уже какое-то время расстреливавший ее так. При виде Никиты Клейст медленно улыбнулся и чуть отступил, все же не опуская оружия: он был легко пьян и небрежен сейчас, но в глазах его Никита угадал проступивший испуг. Почувствовав приближение, сбитая девочка откатилась вслепую еще в сторону стрелка, и Никита не стал здесь задерживаться; тем не менее он успел увидеть, как Клейст поднял на плечо двухкилограммовый пакет муки, подошел к млеющей жертве и метнул его в Дашин затылок, но взрыва не вышло, как в школе иным не везло с пакетом от сока. Никита шагал, глядя под ноги на горящие ссадины раздавленной земляники; юнкоры, подсказывала спина, не стали преследовать его после Даши, возможно привлеченные разболтанным Клейстом. Воздух, полный смолы, становился тяжел ему; хотелось пить, и он вспомнил о покинутом Дашином поильнике, но возвращаться ради него одного было неинтересно. На сожженном участке плотно к чернеющим бревнам лежали две в таежной раскраске, теперь превращенной в оранжево-бурое месиво; третья, радужная, находилась подальше от них, сквернословя над поврежденной ногой; волосы и лоб ее были одна бирюзовая язва. Никита поискал глазами, не случится ли где отлетевшая емкость, но ничего не нашел; вдобавок ему налегке было опасно подступаться к радужной, уже заметившей его и выбиравшей себе что-нибудь для защиты. Две охоты назад такая же едва не вырвала глаз новичку из текстильщиков, пожелавшему снять с нее рокфестивальный платок: с раскроенной щекой они мчали его на себе к Гленновым скоросшивателям, а потом над лесом разразилась огромная гроза, превратив небо в гремучий студень, и Никита стоял под долбимым водою брезентом, любуясь по памяти черной кровью на тонком лице атакованного. Радужная с незакрывшимся ртом наблюдала, затрудненно моргая; причастные не проявляли себя из травы, как и те, что поместились у бревен. Обстановка была невнятна, но Никита все шел, стараясь смотреть сквозь сидящую и забирая слабо правее нее, уже зажавшей обеими руками крепкий сук; когда же между ними осталось не больше пяти шагов, она факелом вскинулась на одной ноге, выставив выбеленную солнцем палку далеко перед собой, и с гиканьем прянула к Никите, метясь острым концом ему будто бы в самое сердце, как он успел понять прежде, чем выстрел отбросил ее назад. Зрение его смешалось, и Никита зажмурился, застыв столбом на месте; все еще стоя так, он услыхал, как со спины нарастает голос, говорящий ему: «отойди; отойди и задумайся». Он послушно попятился и попался в ватные объятия доброжелателя; снова грохнуло над самым ухом ружье, оглушив его на полголовы, но разжав наконец глаза: девочка лежала простреленная в грудь и живот в стремительно натекающей луже, но не выронив для него предназначенной палки. Задранные подошвы ее оказались украшены рисунком кошачьих лап; когда бы все вышло не так, Никита попросил бы разыскать в вещах ее дневник для проверки, но теперь было поздно, и он ничего не хотел.

Две другие сестры от стрельбы плотней прилегли к поваленным деревьям, затылком к случившемуся; неоглохшей половиной Никита разобрал, как одна из них сквозь зубы, но с силой просит оставить их в покое: в такие моменты обычно выступал кто-то из давно и не очень удачно выезжающих в лес, чтобы произнести известные реплики о том, что покоя на свете нет ни для чего живого и что худшее произошло годы и годы назад, но на этот раз собеседник не выискался, и девочка говорила одна. Постепенно он обернулся, уже выпущенный из спасительных рук, и увидел перед собой одетого траппером Глостера: спина его перекрывала всю ширину дороги, а в спекшихся волосах завелись пробные крапины седины. Его выход был тем более неожидан, что Глостер не увлекался никакою стрельбой и в лес не являлся даже в прошлое время, когда его съемка еще могла быть востребована здесь: Никита не мог сосчитать, как давно они не стояли так рядом, слышно дыша и не отворачивая глаз. Глостер смотрел на него как учитель на лучшего ученика, внезапно ответившего околесицу. Темная южная красота его жила словно сама по себе, как отселенный родитель, наезжающий без расписания, янтарные глаза казались украденными, а кожа неисцелимо молодой; ты совсем зарвался, исполнитель, сказал он наконец и сместился, открывая вид на дорогу, по которой к lieu du crime, подгоняя друг друга, приближались газетные дети. Никите меньше всего хотелось попасть на перо вместе с Глостером, но уже было ясно, что так это и произойдет и побег ничему не поможет; тогда он привстал на мыски так, что лоб его очутился на уровне губ предстоящего, и ткнулся в Глостера всем телом, принуждая того вновь сгрести его, и сам замкнул кисти у него на спине. Блаженны нестойкие, зазвучал