Он поднял взгляд от журнала, увидел Эштон и лениво махнул ей. Она также помахала рукой и направилась к нему.

Он встал, когда Эштон подошла, отодвинул для нее стул и спросил, что она будет пить. Да, этого у него не отнимешь. У Алессандро приятные манеры. Она ни на минуту не сомневалась, что добрую часть дня он провел в постели другой женщины, но сторонний наблюдатель решил бы, что он весь день с нетерпением ожидал Эштон и до смерти счастлив оттого, что она наконец появилась. Что ж, она должна быть благодарна за это. Эштон вспомнила, как пьяный баронет, за которого вышла замуж бедняжка Дафна Дэнкуорт, по системе общественного оповещения во время игры в поло сообщил доброй половине Палм-Бич все о сексуальных наклонностях Дафны и о ее анатомических изъянах. Неудивительно, что бедняжка Дафна переключила свой интерес с дворянина на менее лощеного любовника. Что бы ни происходило у них, когда они были наедине, на людях Алессандро вел себя благородно.

Официант принес спиртное для Эштон и Алессандро. Она сделала глоток, и пока ледяная жидкость двигалась по пищеводу, почувствовала, как у нее расслабляются мышцы. Однако беспокойные мысли не покидали ее. Может быть, эта женщина не лжет. Может быть, она заслуживает доверия. Как бы Эштон хотела поговорить с кем-то об этом. Хотела бы рассказать Алессандро эту абсурдную историю. Он по крайней мере понял бы ее страхи; Если любви между ними было мало, то взгляды на многие вещи у них совпадали. Оба знали, что такое пребывать в изоляции – он из-за своего титула, она из-за своих денег.

Оба знали, каково не доверять людям, потому что те всегда чего-то хотели от них. И оба знали, что это такое – выставить, словно грязное белье, свою жизнь напоказ всему миру.

Все, даже их болезнь и смерть, служило товаром, который можно продать и растиражировать. Когда у матери Алессандро была обнаружена болезнь Альцгеймера, семья просила лишь о том, чтобы старушке позволили провести последние дни в уединении и дали спокойно умереть. Однако фотографы установили камеры на стенах виллы, чтобы делать снимки легендарной красавицы, впавшей в старческое слабоумие, а репортеры подкупили слуг, чтобы узнавать подробности о ее бедственном состоянии. Алессандро было известно, что это такое, когда твоя трагедия выставляется на всеобщее обозрение.

Только он не увидит в эпизоде с Карлосом трагедии. Он увидит в этом забавный случай. И станет распространяться о предательстве, возмездии и демонстрировать благородное негодование. Пока она не выпишет ему чек еще на одну моторную лодку. Нет, пусть уж все останется в тайне. Это будет ее секрет, ее и еще той женщины-фотографа.

Эштон сидела напротив Алессандро и разглядывала его. Глаза мужа за темными очками находились в постоянном движении. Он переводил взгляд с одного человека на другого, задерживая его преимущественно на женщинах. Вероятно, ее муж переспал с половиной из них, может, и больше, однако не потерял к ним интереса. Он любил повторять, что любовницы всегда оставались для него друзьями. Впрочем, Эштон знала, что Алессандро тянул женщин к себе в постель по разным причинам: кого-то – из уважения к давнему прошлому; кого-то – лишь для того, чтобы убедиться, что у нее не погас пыл; кого-то – просто потому, что женщина выглядела одинокой и несчастной и он хотел ее приободрить. Похоже, ему нравилось быть своего рода сексуальным Робин Гудом, хотя порой Эштон думала, что Алессандро – это всего лишь мужчина-коротышка с наполеоновским комплексом.

Она проследила за его взглядом и увидела молодую женщину, сидящую за одним столом с двумя другими женщинами постарше.

– Тиффани Кинг выходит в люди, – заметила Эштон. – Следующим ее шагом будет компания, цель которой утвердиться в свете.

– Этого она никогда не добьется. По крайней мере до тех пор, пока у меня есть возможность опустить черный шар. Чего стоит одна ее вульгарная семья, которая скрывается где-то в Техасе! А этот дом – помесь Диснейленда с итальянским палаццо! И к тому же имя! Тиффани! Ты можешь себе представить, чтобы итальянцы давали своим дочерям имя Гуччи, или французы – Гермес? Твои соотечественники способны сделать из себя посмешище, mio tesoro .

Эштон было известно, что ее муж весьма невысокого мнения об американцах, и она не собиралась вступать с ним в спор по этому поводу, тем более что его взгляд двинулся дальше и остановился на двух женщинах, сидевших за другим столиком. Одна из них была женой ее брата Меррита, и хотя ее полное имя было Кимберли, все называли ее Кики. Другую женщину, Черити Остин, все звали Сеси.

– Порой, – сказал задумчиво Алессандро, – я завидую твоему брату.

– Завидуешь? – удивленно переспросила Эштон. – Ты всегда говорил, что Кики напоминает необузданную лошадь.

– Ага, стало быть, она столь же горяча!

Эштон попыталась найти скрытый смысл в его реплике. Не намекал ли он на то, что она, Эштон, не только некрасива, но к тому же инертна в сексуальном отношении? Однако Эштон знала: важно не дать ему понять, что он уязвил ее. Если Алессандро это поймет, преимущество окажется на его стороне и он разовьет его.

– Прости, дорогая, что это не относится к тебе. Все знают, что Кики и Сеси удивительно верны. – Он повернулся к ней, на его лице появилась озорная улыбка. – Ты никогда не слышала о сандвиче, tesoro?

Разумеется, Эштон слышала, потому что несколько лет назад Кики и Сеси сделали ей подобное предложение.

– Тебе это понравится, – пообещали они, однако ошиблись. Ей это не понравилось. По крайней мере не в такой степени – мужчин она любила больше.

К Кики подбежал маленький мальчик. У племянника Эштон, которого звали Грэм, было лицо боттичеллевского ангела и манеры чертенка. Эштон увидела, как он что-то сказал матери. Кики попыталась было сделать строгое лицо, но затем рассмеялась. Можно что угодно говорить о Кики – люди болтали всякое и о ней, и о Сеси, и о них двоих вместе, – но матерью она была потрясающей. Без преувеличения, она принадлежала к немногим женщинам, которые по-настоящему любят детей.

– А это, – сказал Алессандро, когда Кики взъерошила белокурые волосы Грэма, – еще одна вещь, из-за которой я завидую твоему брату Мерриту.

Это была не просто случайно оброненная фраза, которую можно принимать, а можно и не принимать за оскорбление. Это был удар, рассчитанный и глубокий, прямо в сердце. Подобные фразы всегда глубоко задевали Эштон, ибо подразумевалось, что она не полноценная женщина, какие бы слова доктор ни говорил ей сегодня утром. Она не в состоянии сделать то, что большинство женщин делают, даже не задумываясь об этом. Она не способна зачать. Во всяком случае, ей это никогда не удавалось. Если не считать одного случая. Но Алессандро не знает об этом. Она никогда ему не говорила. И не скажет никому. Она была уверена в этом. Кенделлы зря не болтают.

Алессандро медленно повернул голову и вновь посмотрел на нее.

– Ты не плачешь за своими черными очками, tesoro? He собираешься устроить мне сцену?

Эштон закусила губу, чтобы остановить слезы, которые уже были на подходе.