А за столом уже было налито. И Добежалов, приподнявшись, сказал короткий тост за искусство и за всех присутствующих. Выпили. Начали закусывать. Васильев жевал солёный огурчик и удивлённо рассматривал наклейку на водочной бутылке. На знакомой зеленоватой этикетке красовалась надпись: «Городская особая». Но он не успел налюбоваться, потому что Хрупак заорал:

– Между первой и второй – перерывчик небольшой!

Тогда Ника предложила тост за дружбу. А потом непьющий Щепотько выдал тост за русскую интеллигенцию, которая претерпевает неимоверные гонения. Потом искуствовед Мария Коврижная предложила выпить за гений Воскресенской. Она говорила долго, причём, каждое третьё слово у неё было: «гениально «. Она собралась было произвести в гении всех присутсвующих, но неожиданно устала и закусила килечкой.

Потом Зоя Таранькина внесла дымящуюся кастрюлю с картошкой и со словами:

– Жрите, тунеядцы! – поставила эту кастрюлю в центр стола.

И «тунеядцы» прокричали: «Ура!» и не стали церемониться. Картошка исчезла так же мгновенно, как исчезает кролик в шляпе фокусника.

После этого начали потихоньку подниматься и выходить в коридорчик покурить. Васильев тоже вышел. Курильщики уже разбились на небольшие группки и в каждой обсуждалось нечто очень важное. И только молодящийся плейбой Светлан Косяков ходил от группы к группе и читал сатирический стишок о Городских памятниках. Он делал это с неизменным успехом уже лет пятнадцать.

– А потом будут соревноваться, кто кого быстрей заложит. – сказал негромко Добежалов, тоже вышедший на перекур. – Такие вот олимпийские игры…

Васильев сначала с недоверием посмотрел на Добежалова, а потом подумал, согласился и вернулся обратно к застолью. А там уже бушевало веселье. Витя Хрупак, похоже, отошёл от выпитого и пел под гитару Высоцкого, и все подпевали, как могли. И только две молодые актриски, уставившись друг другу в глаза, шипели по – змеиному и выясняли кто же из них интриганка и режиссёрская подстилка.

Васильев присел, выпил рюмочку, и так ему стало хорошо и уютно, что не передать. Тогда Васильев отобрал у Хрупака гитару и спел несколько Окуджавских песенок. И все дружно подпели. И так хорошо получилось, так слажено, что Васильев даже не удивился тому, что, подпевая, друзья по застолью упорно заменяли слово Арбат словом Город.

Васильев удивился только когда поднялся Кондратьев, задумчиво ощупал на себе военную форму и, подойдя к зеркалу изрёк:

– Ну вот, и началось. Я так и знал. Но с вами, гниды, – обратился он неизвестно к кому, – я в разведку не пойду.

После такой речи Кондратьев попросил рюмочку для реанимации организма и вышел покурить.

– Интересно, что это он там увидел? – подумал Васильев и, воспарив, пролетел над головами сидящих прямо к зеркалу. И вот, когда Васильев посмотрел в мутноватое стекло, когда увидел свои остановившиеся, абсолютно мёртвые глаза, тогда ему стало страшно. Васильев глянул на Добежалова, ища поддержки. Но тот и лицом и всей фигурой показал, что ничем помочь не может, что, дескать, у всех так оно начиналось.

Тогда Васильев довольно жёстко приземлился и, конечно же, не удержался бы на ногах, если бы не дружеская поддержка.

– Спасибо, братцы! – сказал Васильев и побежал в туалет. Там он, кое – как выблевав выпитое и съеденное, умылся холодной водой, и ему стало лучше. А как только стало лучше, он вернулся в застолье, где Хрупак уже наяривал «Цыганочку». Главный художник Янка Дукст, натянув на голову парик и нацепив несколько цветастых юбок, уже плясал, поводя плечами и потряхивая поролоновым бюстом. Все ждали выхода Зои Таранькиной. «Цыганочка» была её коронный номер. И начинала она её неизменным кувырком через голову.

Но Васильеву было так тошно на душе, что он не стал дожидаться пока Зоя переоденется, заявил, что болен и ушёл. На лестнице Васильев столкнулся с Ваней Кучерявым и его супругой Татьяной Крайней. Кучерявый только что был назначен главным редактором газеты «Красное знамя» и считал, что ему, как начальнику, положено задерживаться.

Васильев поприветствовал супругов. Он прекрасно знал, что Ваня быстро напьётся и будет петь комсомольские песни, а Крайняя сядет в сторонке и моментально заснёт, положив пухленькие ручки на колени.

Васильев шёл домой, не видя ничего вокруг – только зеркальное отражение собственных мёртво – оловянных глаз.

– А может быть, это всё – таки сумашествие? – утешал себя Васильев так горячо, что уже начал в это сумасшествие верить.

Дома ждал его очередной сюрприз. За кухонным столом сидели домовой Константин и кошка Милка. Они играли в карты.

– Олег Петрович! – обрадовался Константин, увидев Васильева, – Ты скажи своей кошке. Она передёргивает… Так ты скажи ей!

– Очко! – сказала Милка, перевернув карты, – Шапку снимай, нечистик.

И тут же исчезла. Константин извиняющимся тоном объяснил:

– А что мне оставалось? Пришлось твою кошечку убрать. Не могу же я без шапки ходить. Мне без шапки должность не позволяет.

Васильев сел напротив Константина и закурил. На душе было противно препротивно.

Крысы! – сказал Васильев Константину. – Они все, как крысы в бочке, жрут друг – друга.

– Ну, ты это кончай… – не согласился Константин, – Это клевета, короче.

Крысы – древнейшая цивилизация. Древнее только тараканы.

– Ага. – Васильев стал иронизировать, – У тебя и крысы цивилизация, и тараканы… Только люди не цивилизация.

– Молоды ещё. – загрустил Константин, – Жизни ещё не видали… – Константин спохватился, – Я, Петрович, вот сейчас тебе живой пример приведу. Свояк рассказывал. Он в ихнем доме жил. Говорил, что сам видел.

И Константин начал излагать, заикаясь, сплёвывая на бок и жестикулируя. Но поскольку его рассказ на две трети состоял из ненормативных слов, выражений и прочего мата, то выкладывать его на бумагу я не буду. Совесть надо иметь. Одно дело матюгнуться пару раз по делу, другое… Словом, не буду да и всё.

Когда Константин закончил свой рассказ, Васильев уже спал, уронив голову на стол. Константин потоптался вокруг, потом принёс подушку и подсунул её Васильеву под голову.

– Напьются, как свиньи, – ворчал Константин, – а потом туда же… Цивилизация…

А с утра наступил День международной солидарности трудящихся 1 – е мая!

– Вставай, Петрович! – Константин держал в левой лапе сковородку, а в правой деревянную ложку. И так самозабвенно колотил этой ложкой по сковороде, что напоминал камлающего шамана.

– Чего надо? – спросил Васильев, взял подушку и пошёл на диван.

– Ты чё, забыл, что ли? – удивился Константин, – Первомай сегодня. Весны, так сказать, и труда. И ты на нём работаешь.

Васильев вспомнил, что он действительно должен сегодня быть на демонстрации. Он поднялся, сварил кофе покрепче и закурил.