Он закрыл глаза, словно это могло отогнать призраков, но они не исчезли.

Саймон подумал, не потерял ли он в конечном счете рассудок. Он бросил взгляд на противоположную стену часовни, на светлые, из витражного стекла окна. Болота простирались в бесконечную даль. Более уродливого зрелища нужно было поискать. Саймон знал, что должен положить конец посторонним мыслям. Теперь он должен был думать о сыновьях, заботиться о них.

А священник все говорил и говорил, но Саймон по-прежнему не слышал ни слова из этой речи. Перед ним внезапно предстала яркая картина из прошлого. Помнится, Саймон шел в компании двух конюхов, когда они наткнулись на его брата, безжизненно распластавшегося на твердой каменистой земле. Уилл лежал на спине, с открытыми глазами, и лунный свет струился по его прекрасным чертам.

И теперь Саймон мог видеть перед собой только мертвого брата.

Это было так явственно, словно он только что нашел Уилла на болотах; ему казалось, будто прошлое стало настоящим.

Саймон почувствовал, как слеза скатилась по его лицу. Сколько страданий, сколько боли… Неужели он так и будет снова и снова оплакивать брата? Он ведь никогда больше не хотел возвращаться к этим воспоминаниям!

Или он все-таки оплакивал Элизабет? Или даже Дантона? Он ни разу в жизни не позволил себе горевать по кому бы то ни было. Саймон не понимал почему и не старался объяснить себе это, но сейчас он плакал. Он чувствовал, как слезы обреченно текли по его лицу.

Саймон осознал, что сквозь слезы смотрит на открытый гроб. Он взирал на Элизабет, такую потрясающе красивую даже сейчас, после смерти, но видел и Уилла. Его брат и в гробу был столь же златовласым, столь же совершенным, столь же красивым. Элизабет казалась ангелом, Уилл — полубогом.

В этот миг на Саймона обрушилось слишком много воспоминаний — ярких, мучительных… В одних он был с братом, которого уважал и любил, которым так восхищался. В других — вместе с женой, которую терпел, но не любил.

Именно поэтому он и не возвращался в это проклятое место, подумал Саймон в неожиданном приступе душевной боли. Уилл должен был сейчас жить. Брат быт галантным, обаятельным и благородным. Он быт бы великолепным графом; он восхищался бы Элизабет, любил бы ее. Уилл ни за что не продался бы радикалам.

Саймон вдруг подумал о том, что его отец был сущим пророком. Сколько раз старый граф упрекал его в слабохарактерности! В отличие от Саймона Уилл казался просто идеальным сыном. Саймон был циничным. Безрассудным, ни на что не годным и безответственным, без капли чести или чувства долга.

А еще он был подлым. Даже теперь в кармане лежали два письма, доказывавшие его вероломство. Одно из посланий было от тайного куратора разведгруппы Питта Уорлока, другое — от французского шефа Ляфлера. Даже Уиллу было бы сейчас за него стыдно.

— Папа?

Саймону потребовалось какое-то время, чтобы осознать, что к нему обращается его сын. Он сумел мрачно улыбнуться ребенку. Щеки Саймона были мокрыми. Он не хотел, чтобы мальчики видели его слезы. Он знал, что Джона и Уильяма нужно подбодрить.

— Все будет хорошо.

— Ты делаешь мне больно, — прошептал Уильям.

Саймон понял, что держит сына за руку, слишком сильно ее сжимая. Он ослабил свою мертвую хватку.

До него донеслись слова преподобного Коллинза:

— Одна из самых добрых, самых отзывчивых леди, она всегда все отдавала другим, ничего не оставляя себе…

Саймон задавался вопросом, правда ли это, гадал, действительно ли его жена была великодушной и доброй женщиной. Если она и обладала этими качествами, Саймон никогда ничего подобного не замечал. А сейчас было уже слишком поздно.

Теперь он чувствовал себя еще хуже, возможно, потому, что угрызения совести примешивались к остальным его беспорядочным ощущениям.

И в этот момент вдруг раздался глухой стук — бах.

Кто-то уронил свою Библию.

Саймон застыл на месте.

Теперь он уже не видел священника. Вместо этого на заляпанных кровью ступенях гильотины стоял Дантон, с вызовом выкрикивая свои последние слова толпе, которая в ответ скандировала:

— На гильотину! На гильотину!

На глазах Саймона огромное лезвие опустилось вниз. Он явственно видел это и все же понимал, что ничто подобное невозможно, что в часовне не было никакой гильотины. С его губ слетел громкий смешок. В этом звуке не было ни капли веселости, и даже он сам услышал в нем истерические нотки и страх.

Но Уильям крепче сжал его руку, возвращая к реальности, и Саймон взглянул на сына. Уильям смотрел на него с изумлением и беспокойством. Джон, казалось, вот-вот снова расплачется.

— И покойной будет очень не хватать ее любящему мужу, ее преданным сыновьям, ее скорбящим родным и друзьям… — возопил преподобный Коллинз.

Саймон заставил себя успокоиться. Он боролся с тошнотой, с горем. Мальчики тосковали по своей матери, даже если он сам — нет, подумал он. Его сыновья нуждались в ней.

Призраки невинных кружились в сознании и вокруг Саймона, опять превращаясь в толпу, и теперь среди всех этих людей он видел свою жену и своего брата. Он просто не мог больше выносить эту пытку.

Саймон поднялся.

— Я скоро вернусь, — на ходу бросил он.

И когда Саймон протискивался по проходу между рядами и спускался к нефу, молясь, чтобы тошнота не настигла его до того, как он выйдет наружу, новорожденная громко заплакала.

Саймон не мог поверить, что все это происходит наяву. Помчавшись к двери, он скользнул взглядом по последнему ряду и увидел ребенка на руках у няни. А потом заметил Амелию Грейстоун, и их взгляды встретились.

Мгновение спустя Саймон был уже на улице, позади часовни, и, бросившись на колени, захлебывался рвотой.

* * *

Служба наконец-то закончилась. И очень вовремя, мрачно подумала Амелия, потому что новорожденная принялась довольно громко плакать, а миссис Мердок, похоже, никак не могла ее успокоить. Многие из присутствующих обернулись, чтобы посмотреть на плачущего ребенка. Неужели и Гренвилл сердито взглянул на свою собственную дочь?

Ощущение неловкости охватило Амелию. Ей никак не удавалось отвести взгляд от его широких плеч на протяжении всей службы. Он узнал ее.

Никогда еще Амелия не была так потрясена.

Люди потянулись к выходу, постепенно образовывая толпу.

— Нам нужно успеть, — предложила гувернантке Амелия. — Ребенок явно хочет есть.

Но сама Амелия, окинув взглядом переднюю часть часовни, так и не сдвинулась с места. Два сына Гренвилла сидели на первом ряду одни, предоставленные сами себе. Граф оставил их несколько минут назад, еще до окончания заупокойной речи. Как он мог бросить своих детей вот так? Он что, совсем обезумел от горя?

Когда Гренвилл мчался по проходу, к нефу, он взглянул на нее. Саймон был мертвенно-бледен, словно его вот-вот начнет тошнить.