— Их будет много — тех, кто захочет сменить тебя после того, что ты сделаешь.

— Не дождутся, — простонал Шампи. — И сколько это все может продлиться?

— Год или два, самое большее.

— Два года! И ты по-прежнему отказываешься сообщить, куда нас приведет твоя авантюра?

— Это не моя авантюра.

— Кто же этот человек, который еще безумнее тебя?

— Бонапарт. Этого имени тебе достаточно?

— Черт побери! — только и сказал Шампи.

— Добавлю, что Клод-Луи Бертолле и Орфей Форжюри сказали «да» не колеблясь.

— Бертолле пойдет за тобой куда угодно… Но Орфей Форжюри — ведь ты его назвал?

— Форжюри, да! А еще Ипполит Некту и Жюль-Сезар де Савиньи…[30]

— Жюль-Сезар…

— Да, Савиньи! И Парсеваль-Гранмезон! И Редутэ…[31]

— Художник музея?

— И Контэ!

— Со своими аэростатами?

— Конечно! И Деода де Доломьё.[32]

— Геолог?

— Прекрати меня перебивать. Все, с кем я беседовал, сказали «да»… Пока мы тут с тобой говорим ни о чем, они все уже записались в список Каффарелли.[33]

— Генерала Каффарелли дю Фальга? Того, у которого деревянная нога?

— Ты бы его не узнал. Он спит по два часа в сутки, носится туда-сюда, покупает и группирует оборудование.

— Или, в самом крайнем случае, ворует. Держу пари…

— Все то, в чем мы можем нуждаться, он достает с легкостью… Этот дьявол Каффарелли выглядит моложе, чем Жак-Антуан Виар.[34]

— А это кто?

— Самый юный член экспедиции. Малышу пятнадцать лет. Но он отозвался на призыв, не колеблясь.

— А ты, гражданин Морган де Спаг?

— Я разобрал кабинет химии в Политехнической школе…

— Браво, воришка. Тебе не хватило шедевров из Италии? Но ты не ответил на мой вопрос. Где ты будешь?

— Я уезжаю в Ватикан. Надо забрать там три печатных пресса Конгрегации пропаганды.[35]

— Зачем ехать так далеко ради каких-то прессов?

— Мне понадобятся арабский печатный шрифт и люди, которые могут с ним работать. Печатники и переводчики присоединятся к нам позже…

— Черт! — выругался Шампи. — Арабский… Тогда я, пожалуй, догадываюсь, куда вы направляетесь.

— И что ты скажешь?

— Я еду, черт побери!

Уже наступила весна 1798 года. Более тридцати тысяч солдат и более десяти тысяч моряков собрались в Тулоне, Марселе и Аяччо, где формировалась армада. Как ни странно, Англия полностью игнорировала размах наших приготовлений.

Представьте себе на миг невероятное безумие, что сопутствовало столь значительной операции. Даже двадцать лет спустя я храню воспоминания о горячем бурлении, царившем вокруг Тулона, где мне предстояло погрузиться на корабль.

Разношерстная толпа заполонила город. Войска требовали жалованья, а Директория притворялась, будто ничего не слышит. Некоторые уже обосновались на борту кораблей, другие болтались без дела в районе порта. Они искали женщин и алкоголь — короче, каких-нибудь последних приключений перед отправлением. Улицы затопила суета. Для мая месяца погода стояла довольно теплая. Таверны были так переполнены, что по ночам люди пили прямо на улицах при свете факелов. Нескончаемый гомон буквально оглушал. Возбуждение, охватившее солдат, готовившихся к отправке на войну, заразило и жителей, тем более что никто и не думал спать. Под вечер все собирались вместе, чтобы кричать, пить и любить. Или драться.

Я нашел убежище у одной вдовы, которая говорила наполовину на французском, наполовину на провансальском; события подорвали ее природную любезность. Я краем уха слушал ее живописные описания творившихся беспорядков.

Когда эта отважная женщина замолкала, что случалось крайне редко, в душу лезла иная колдовская музыка. Она шла от военных кузниц, устроенных на морской базе, где литейщики и кузнецы без перерыва стучали железом по железу.

Рассвет действовал на всех подобно сигналу общего сбора. Беспорядок утихал сам собой. Огромная процессия стихийно организовывалась и спускалась к порту, где приключение продолжалось. Толпа устраивалась на набережных — приходила туда как в театр. Женщины, старики, мужчины, дети, воры — последние пользовались случаем, чтобы ограбить зевак, которые аплодировали или свистом выражали свое отношение к спектаклю. А еще приходилось разбирать нагромождения на набережных, вести погрузку на корабли тысячи пушек, ста тысяч ядер и патронов, двенадцати тысяч единиц запасных ружей и пистолетов. Без труда можно понять объем и сложность необходимых для этого операций. А также недоразумений. Плохо закрепленные ящики разбивались о землю или падали в море. Конечно, если представить себе то, что последовало потом, эти несчастья были малозначительны. Для линейных кораблей и фрегатов требовались шлюпки, которые нагружались до отказа. Некоторые давали течь, некоторые опрокидывались. Сложнее всего оказалась погрузка огромного стада, которое должно было принять участие в экспедиции. Криками и ударами люди пытались навести порядок среди шестисот восьмидесяти лошадей, не меньше. А что говорить о крупном рогатом скоте — рационе для пятидесяти тысяч жителей этого плавучего города, трехсот с лишним судов различного водоизмещения? Животные или люди — кто орал сильнее? Всеобщая какофония мешала точно ответить на этот вопрос.

3 мая Бонапарт оставил свой дом на улице Шантрэн в Париже. А 9-го его видели в Тулоне. Огромное облегчение охватило членов экспедиции. Эпопея начиналась. Теперь стало ясно, что отправка состоится. Куда и когда точно? Это пока хранилось в тайне. Самые безумные слухи ходили по кораблям. Англия, Индия… и Египет. Заключались пари, и в ход шли жалованья, которые так и не были выплачены. Ожидание будоражило умы. Войска требовали действия и становились раздражительными. Рапорты утверждали, что не исключен мятеж. Требовалось срочно отправляться. Но куда? Там видно будет. Но когда? Через восемь или десять дней. Этот приказ касался не только Тулона, но и тех, кто находился в Марселе, в Аяччо, в Генуе или в Чивитавеккья к северу от Рима. Что мешало ветру наполнить наконец парус?.. Ученые, черт возьми! Ученые и их снаряжение.