Следует отметить, что в течение этих лет нас просто подталкивали к Египту; Нил, его грязевые ванны и прочие воображаемые картины действовали как самый эффективный соблазн, что манил в страну, которую весь мир считал вполне знакомой.

Аббат Макрие[12]в своем «Описании Египта» тоже ошибался. В этом тексте, опубликованном в 1740 году, то есть за тридцать пять лет до текста Савари, сравнивалось знание о Ниле со знанием о Сене. В результате мумии, водопады и пирамиды казались парижанам такими же близкими, как, например, пригород Сен-Дени. Но кто при этом серьезно читал Вольнэ[13]и его «Путешествие по Египту и Сирии»? Кто принимал то, что философ эпохи Просвещения обо всем этом говорил? Никто или очень немногие. А ведь он утверждал, что Египет — это, насколько хватает глаз, хмурая страна. «Финиковые пальмы с их тощими стволами, земляные жилища… Нет страны, что была бы менее живописна».

Вольнэ был честен и серьезен, однако он совершал преступление: он разбивал мечту. И никто не хотел слушать эту Кассандру.

Все продолжали упорствовать. А Египет по-прежнему оставался для всех неким рогом изобилия. И его завоевание стало делом срочным и вполне логичным. Дабы собрать все его предполагаемые богатствами? Мало того. Великая тайна заставляла возвеличивать страну фараонов, для многих ставшую колыбелью человечества, местом, что отмечено Богом.

Если учитывать этот мистический аспект, все мы все больше приближались к представлению об изначальном рае.

Тайну иероглифов еще приукрашивала легенда. Неизвестное раздражает, однако предлагает по крайней мере два преимущества: оно вселяет желание узнать и позволяет говорить бог знает что, когда так и не узнал. Самые отважные утверждали даже, будто расшифровка письменности фараонов позволит достичь прямой связи с Создателем. Нет нужды говорить, что для Ватикана это было равносильно ереси. Одна лишь Библия содержала Истину, а значит, папа и его эмиссары не могли сидеть сложа руки и допускать распространение подобных идей. Сторонники светских законов, наследники Робеспьера, также считали подобную форму поклонения божественному кощунственной. «А поклоняться Верховному руководителю[14]— разве это лучше?» — возражали им. Результат: ругань стала всеобщей. Расшифровка иероглифов превратилась, таким образом, в некий вызов, в равной степени научный, политический и философский.

Ученые не могли оставаться в стороне от жизни общества. Я сам был увлечен этой волной, и Египет обосновался у меня, как у себя дома. Я читал, я изучал. Я стал экзальтированным. Тем самым я добился сближения с моей дорогой женой Гортензией. Мне было пятьдесят. Это что, подходящий возраст для страсти? Мудрость требовала, чтобы я забросил дело расшифровки, — этому уже неразумно отдались те, кто моложе и тверже. Дабы восславить идею, которую они защищали, или разрушить другие, дабы заблистать пред всем миром или его осветить, все хотели взломать запоры, за коими скрывались тайные слова фараонов. Что выиграл бы я, погружаясь в этот кипящий котел?

Но нашелся человек, который решил все за меня: это был Бонапарт. Он прочитал Вольнэ и хотел получить Египет таким, какой он есть. Мечта его была столь же безумна, сколь грандиозна. Он говорил, что завоюет землю фараонов и их письменность, и считал, что на это способен. Победитель при Риволи[15]поведет экспедицию в Египет. Так он мне сказал. И мы, ученые Республики, мы разгадаем эти тайны.

* * *

Я познакомился с Бонапартом в 1797 году во время Итальянской кампании, которая закончилась поражением Австрии и договором в Кампоформио.[16]Бельгия, Милан, часть Венецианской республики и левый берег Рейна отошли к Франции.

Максимилиан Робеспьер был, в свою очередь, обезглавлен.

Страной начала руководить Директория.[17]Быть может, ее члены и ненавидели (или, скорее, опасались) Бонапарта, однако никто не осмеливался противостоять этому гражданину, любимому и признанному народом. Он одерживал победы, он грабил побежденных и заполнял казну государства, которое в этом весьма нуждалось.

Я говорю со знанием дела, ибо отвечал за инвентаризацию и сбор шедевров в Италии, которые из-за поражения стали собственностью Франции. Эти фактические грабежи — не лучшее воспоминание моей жизни, но мы были на войне, и нам не хватало главного: золота и серебра.

Бонапарт привез оттуда даже больше, чем злословили в кругах парижских политиков. Эта зависимость от блестящего солдата крайне раздражала членов Директории, но и ответное раздражение было не меньшим.

— Богачи! Бездарности! — рычал Бонапарт.

В тот же день 1797 года он ворвался в резиденцию в гневе, что не вязался с таким тщедушным телом. Лицо его было бледно.

Сапоги стучали по полу. Кожаные ножны висели на поясе, затянутом до состояния удушения. При каждом слове Бонапарт разворачивался, да так, что ножны взлетали от левого бедра и били по всему, что оказывалось рядом. Стакан вина поплатился за это жизнью.

— Адвокатишки! — кричал он. — Жаль, что я в них еще нуждаюсь. Я не готов…

— К чему не готов?

Этот вопрос задал Бертолле.[18]Бывший химик герцога Орлеанского также был в Италии. Можно очень много написать о Клоде-Луи Бертолле, первооткрывателе хлоратов, изобретателе фейерверков, члене Института, профессоре Политехнической школы и «Комиссаре правительства по поиску объектов науки и искусства в завоеванных армиями Республики странах». Но вот почему он был здесь: как и я, он обогащал Францию итальянскими сокровищами.